Как  сказочный Иван-дурак Жар-птицу, я поймал ее голыми жадными руками. Она даже не вскрикнула. Не пыталась отцепиться. Испуганно косила глазом, что-то пищала, мелко дрожала крыльями. однако примирилась и целиком покорилась новому знакомству. Девушке было едва двадцать, но увядание уже коснулось уголков ее пухлых губ. Она явно не предполагала, что находится в руках столичного охотника, и потому дичилась как Чайка из пьесы А.П.Чехова. Конечно, ее уже много раз ловили в сети точно такие же, как я любители прекрасного, но каждый раз отпускали, выдернув всего два-три перышка.

- Как тебя зовут?
- Анжела…
- А меня Святослав! Я мужик безвредный, не боитесь…
- Спасибо вам мужик, но …

Все ее сомнения победил как всегда голод. Можно гламурно сказать – Бон аппетит! Но мы живем в грубое время, и я сказал то, что сказал. Святослав  пригласил голодную как волк Анжелу в ближайшую пельменную и она, плохо скрывая радость, согласилась.

Москва славилась своими горячими пельменями также как лет триста назад жареными лебедями и севрюгами. Внизу было тепло. Выбор блюд и напитков внушительный. Пельмени с мясом, пельмени с грибами, картошкой, сыром. Водка русская, столичная, боярская, старка, пиво жигулевское, тверское, клинское...

- Я водку не пью, я люблю шампанское… - сказала девушка.
- Российское или французское?
- Французское!
- Ничего, ничего… - согласился я – выпьешь для начала пивка, водочки – без водки только собаки пельмени едят!

Анжела улыбнулась, и, тряхнув рыжим чубчиком, выпила первую рюмку. Пельмешки были удивительно сочными, истекали бульончиком, тонули в масле и сметане. Круто наперчив я съел штук пять и опять ( опять, пять!) поднял зеленую рюмку и мы чокнулись как настоящие забулдыги.

Примерно на третьей порции пельменей, пятой кружке пива и  двадцатой рюмке водки мы спеклись.

Анжела часто роняла голову пытаясь соскользнуть под стол, где в сырых опилках копошились какие-то страшные тени, но я был по-прежнему (по-брежнему?) рядом. Мы встали и ушли.
Шли долго. Устали и сели на скамейку в парке.

- Меня тошнит…
- Повернись и быстро блюй за скамейку, никто не заметит…
- Пробовала, не могу…
- Открой рот и высунь язык!

Она широко открыла свой чудный ротик и высунула длинный язык…

Я вставил ей в рот толстый палец и сразу продвинул его еще дальше в горло. Стал крутить и щекотать. Анжела издала утробный рык и ее обильно вывернуло на изнанку.

Мы пошли дальше, смеясь и качаясь как два клоуна на арене. Нас все смешило – смешила луна, смешила дорожка, смешили другие, удивительно нелепые люди и особенно собаки и кошки которые все время мелькали под ногами. До упада смешил мой палец, который я время от времени, торжественно показывал Анжеле.

В квартире никого не было. Мама уехала на дачу ( сарайчик из фанеры, тощая, дырявая труба буржуйки). Мы упали на грязную ковровую дорожку в коридоре (коррида?) и впервые поцеловались. Я наполнил ванну. Анжела  свирепо сдирала с себя одежду. Мы легли в горячую воду и уснули. За ночь, я раза три просыпался, добавлял горячей водички, поливал девушку персиковым шампунем ( шампанским?) и засыпал снова. Так, не ведая стыда, а, ведая одно сплошное блаженство, мы провели ночь до утра.

День начинался как увертюра к опере « Жизнь за Царя», не стесняясь, мы опять долго целовались, оделись, и пошли пить пиво. Тяжелые, литого стекла кружки, как разбойничий кистень оттягивали  кисти, но внутри… Легкое, холодное, янтарное пиво, кусочек соленой брынзы, диск утреннего холодного солнца, сухарик черняшки... Не хватало только писателя Хемингуэйя с его бесчисленными описаниями  утренних оперативов, устриц, омаров и крупных, куриных вареных яиц посыпанных черным перцем.

Мы, естественно были студентами, но решили именно сегодня не идти в свои университеты, а отправиться в Кругосветное Плавание на моем стальном катере.

Океан, т.е. небольшая лужа Пестовского водохранилища встретил свежим ветерком и серыми гребешками волн – Море волнуется Ррраз! Мой драккар как крейсер  стоял на якоре вдали от берега потому, что у меня никогда не было денег заплатить за его стоянку на лодочной станции. До катера я обычно добирался вплавь. Доплывал, подтягивался, и, свалившись в кокпит, трясясь от холода крутил ручку маховика стартера.

Все это потрясло Анжелу. Трясясь, она начинала смотреть на меня широко открытыми глазами. Я вспомнил строки Гомера…

Дернув плавно три раза,
Вал провернув, тяжелый как копья Аида,
Чих я услышал и рокот неистовый  с громом Зевеса сравнимый,
О мой мотор, сто табунов дикую силу сломивший!
Мчи меня в бурю, ликованья смиряя мои…

Я обожал свой катер, свой мотор, обожал еще  не полностью свою Анжелу, и красиво подошел к пирсу. Я всегда очень высоко ценил собственное умение изящно, не царапая ржавым бортом, не делая волну, ( Абрам, не  делай волну!) швартоваться к любому предмету. На этот раз это была  ЛосАнжелас. Подсадив ангела на катер, мы круто развернулись и ушли в море.

Дело молодое, среди холодной воды, которая лилась теперь еще и с неба, мы страстно  захотели есть. Я растопил камелек и поставил сковородку с жирными копчеными сардельками в томатном соусе. Когда сковорода зашипела, распространяя вокруг дивные запахи, красавец-гарсон в белой бабочке и с белым полотенцем на локте откупорил бутылку холодного шампанского, и, согнувшись в поклоне, налил даме первую рюмку. Сардельки (Сардиния?) были удивительно свежие, сочные, они влекли, они испытывали к нам желание. Мы их ели, они нас ели, мы опять ели их, они снова ели нас…

Лица сверкали, глаза краснели, в животе стало тепло, а на душе еще лучше. Мы разобрали койку, разделись и легли. День был нежен как ночь. Мы как могли, любили друг друга.  У каждого имелись свои восхитительные причуды, мощные достоинства и изящные недостатки. Анжела любила садиться сверху, я обожал пристраиваться сзади. Нас все туже пеленала любовь. Мы стали любимыми детьми любви… и как все избалованные, капризные дети не ценили своего мгновенного счастья.

Вечером мы расстались. На века. На могиле нашей любви лежал валун с надписью – «Не было любви. Была любовь. Никогда больше не будет!».