С утра через день собрались гости. Хозяйка разложила выразительно пышные блины, и гости ели, стыдливо чавкая. Но всему есть предел, гости наелись, и им захотелось петь и плясать - “ Чекулды, чекулды, чекулды кулды-елды, век бы жрал бы, спал бы, и не робил не кады...” - пели туманные гости, и им хотелось плакать и бить друг друга, но не больно, а понарошку. Запел кочет, перепел могучий как молоток. Фрося целовала казака Феодосия. Смеркалось. Ныли ноги у Фроси. Сморгал носищем Феодосий, но особняком, как тучка, в сенях, молчал Тулендей, а на него, не мигая, смотрела Елабуга. Она, зверея, хотела танцевать. Тулендей танцевать не умел, а хотел, сыто рыгнуть, и выйти из духовитой избы в степь, в стылою жуть, пургу и туман. Колючий как ежик, домашний зверь просунулся хряком в чулан, суя чугунные ноги в потолочную труху, где скреблись по-прежнему вечно серые мыши. Елабуга спугнула Тулендея, и тот, чавкая чувяками как чмо, прошелестел в степь. - « Ты, Толя не прав....” - пропела гулко Елабуга и оглянулась…
Зря она это сотворила, ибо в нее, неистово мигая, впиндюрился худощавый Зиновий, который как назло давно любил Елабугу странной ненаглядной привязанностью. Это было ниже его сил - видеть живую, сочную красавицу Елабугу и не кусать ее до крови в плечи, не закручивать нежно шею, не бацать маслами по темечку, не давить в ушко острым подбородком, не глумиться и не наслаждаться в меру сил, отпущенных скупой природой.
Елабуга не хотела от Зиновия ненасытной слабосильной любви. Она смотрела в дикую бескрайнюю степь, куда ушел, шелестя чувяками, Тулендей…
Казак Феодосий, мелкий как столетний дуб, вышел в сени, безразлично зевнув и стрельнув плевком под рукомойник. Он шикарно закурил, стряхнул пепел мизинцем себе на сапог, который сразу задымился от расплавленной махорки. Ефросиния, кусая подол, вышла следом. У нее по-прежнему ныли ноги. И пело в предвкушении близкой как драка на финских ножах, любви, небольшое как коржик, сердце.
Феодосий, в полнейшем молчании, так тихо падают близкие степные звезды, обнял, провел сильно по всем каменным складкам на одежде Фроси и ухватил горькими губами ее морковные губы.
…Тулендей медленно удалился во взбаламученную степь. Он нес в груди камень обиды на Елабугу, которая как ему казалось, зверски изменила ему в мыслях. Т.е. в голове, а не в остальном теле, которое, конечно, было прекраснорожденным, но уже почти чужим. Елабуга не должна была делать того, что сделала, но путь предательства был так доступен, что казался правильным. Елабуга не считала себя виноватой, а считала - “ ну с кем не бывает?”
Шутки шутить не хотел Тулендей, низменное поведение родной прежде Елабуги не находило оправдания в бешеной душе жесткого степного волка, его сердце превратилось в кусочек мокрого льда, плакать хотел он и рвать Елабугу на мелкие кусочки как нарядное шелковое вражеское знамя.
Слыша звонкие стоны Фроси, Елабуга, не думая, отпихнула сомлевшего рядом Зиновия, отогнула его мелкие пальцы с независимого бедра и, пламенея, подумала - “ да, сука я, сука...”
Что уж вспоминать, конечно, было у них с Зиновием, было, как не быть, раз было и два было, и даже три было, но по женской логике - не было, раз не знал о том Тулендей.
…ненасытно сопя, Зиновий мял ее выпуклую, тугую спину. Рядом Феодосий накачивал, превратившуюся в студень, Ефросинию. - “ Дай браток прикурить, моя погасла...” - попросил он Зиновия, и тот, как мальчик, снял с Елабуги худые, слабые руки, порылся в карманах и выудил зажигалку - «Зиппо». Елабуга, особо не раздумывая, высоко подняла колено, и что есть силы ударила пяткой назад - прямо в жаркое нутро дурака Зиновия…

Тулендей рыскал в непроглядной степи. Он думал о том, что сейчас делает без него Елабуга, и со всей беспощадностью понимал, что ей не до него. Кругом царила степная ночь, по соседству с Тулендеем, скуля, неслись голодные до отвращения волки, спаривались страшные лошади Пржевальского, хлестали по голенищам незнакомые, жесткие травы. Выл, не переставая, жестокий азиатский ветер сокум. Одинок был Тулендей, ох, одинок…
Плохая девушка Елабуга запросто могла обмануть простака Тулендея, но практически изменить его характер, сделать рыхлым, дряблым, согласно кивающим на любое ее безобразие - нет! Это могло сделать только время, но оно не пришло. Пока Тулендей был еще отчасти могуч, почти крепок и до большей половины, полон энергии.
Силу ему давала степь широкая, жгучее солнце, желтая живая вода из арыка, и хорошо прожаренный на костерке, жирный плов.
Тулендей осмотрелся в поисках сухих дровишек для костра и вблизи заметил обветшалый остов рыболовецкого корабля, на котором люди в зажиточной советской древности, лет этак, двадцать назад, хорошо ловили. Тулендей вспомнил, что во времена его юности здесь было соленое, перченное, жаренное курортное море, в котором он когда-то плавал с незнакомой девушкой. Девушку звали Сара - это было незатейливое, вечно голодное, подвижное существо с толстыми губами и любопытными глазами.
У Сары была широкая белая попа и манеры плохого, трудновоспитуемого советского подростка, что дополнительно возбуждало Тулендея. Ему сразу, при первой же встрече, захотелось дать ей в руку, но он, скрежеща зубами, отказался и только попросил встать перед ним на коленки и задрать мини-юбку. - “ Тебя, детка, будет хорошо сзади обнимать...” - душевно сказал Тулендей, и потрепал ее по круглому, как колено затылку. Сара улыбнулась, и сама застенчиво взяла. Потом они долго плавали, и он запомнил на всю жизнь – это огромное пенное синее море, эту белую как привидение, попу, соленые брызги и ветер, ветер...
Теперь ничего из этого не было, а была одна взбаламученная степь, в которой, как ямщик, замерзал Тулендей. Из сейнера, прямо из каюты капитана, на него смотрел еще живой сайгак. Глаза степного Оленя были похожи на глаза бизнес-леди, которая потеряла “визу карт.” Растерянность, страх, голод, безумие, полнейшая безнадега…
- “ Поди, поди, поди...” - позвал Тулендей, и сайгак стронулся из форпика, потом перешел на ют, с юта, на шкафут, оттуда на полубак, и сверху скоканул прямо на руки Тулендея, который достал из-под полы халата прадедовский еще офицерский императорский кортик и полоснул. Сайгак умер, преданно, как животное, глядя в лицо Человека.
Из сейнеровой трухи развел костерок Тулендей, нанизал на проволоку куски и жарил, жарил мясо, пока не почернело. Черное мясо ел он, и на душе у него было черно.
О! Душа это не выгребная яма - душа всегда чиста, светла, романтична, не терпит грязи и предательства. Это наша с вами совесть человеческая похожа на помойку, столько всего в нее помещается, а душа нет! Чистая душа и грязная совесть Тулендея поменялись местами, и ему стало больно.
Он думал о том, что нет ничего на свете беззащитней любви. Любовь готова любить всех, но ее не любит никто.
Любить любовь - да кто же на это способен? В обычной, повседневной, упорядоченной как расписание электричек жизни любовь как пакетик, это нечто мелкое, скупое, скукоженное, скорее всего помещающееся в заднем кармане брюк, так пустяк... Но нет, не так любил Тулендей свою Елабугу - он любил ее любовью трудной, как через колено, ургу ломал, но любил, любил, любил… То, что Елабуга была сволочь, Тулендей знал не понаслышке, на собственной шкуре он это узнал- познал. По зоологическим символам дорогого китайского календаря, Елабуга была «Тигр», а Тулендей «Кабан». Трудно им приходилось, потому, как тигр, естественно, не любил извиняться, а кабан, как свинья все время ломился напролом, и не мог остановиться на полпути.
Крепкие родные острые зубы шатались у Тулендея. Жилистые, жирные, жареные хрящи застряли в сухом горле, и жестокий, жесткий, железный песок пустыни прилип к потрескавшимся губам - “ Ох, бутылочного пивка бы сейчас… Хейнекен…Хейнекен… “ - подумал степняк, и сразу же к нему в ямку, в полузанесенное песком логовко, свалилось нечто нежное, теплое, наивное, под названием - “ Олеська”.
Это была еще живая, настоящая, свежая, как морковь, практикантка-лаборантка геофизической экспедиции, которая, как выяснилось, забрела случайно во взбаламученную степь и как водиться у лаборанток, заблудилась. Олеська бродила уж третьи сутки в сухих барханах, питалась колючками перекати-поле и маленькими глоточками отхлебывала из двухлитровой бутылки спрайта, которую на прощание подарили ей добрые родные тетя и дядя.
Она упала на крепкий, вкусный запах сочного, дальневосточного шашлыка. Она сразу захотела взять его в рот, но это не удалось - мешал жесткий, шершавый Тулендей, которого Олеська по первости приняла за камень. Тулендей молчал, а Олеська нашарила в прогоревшем кострище кусочки ребристого, как дубовый бочонок, сайгака и, жадно попискивая, по детской еще привычке отставив гладкий, наманикюренный мизинчик, кушала. Она вытерла сальные, горячие ладони о Тулендея и, уютно чмокая, улеглась ухом на его круглый, теплый живот. Тулендей спал сидя, а во сне рассеяно гладил тугие соски Олеськи, ее крепкую, холодную девственную попку. Эти два абсолютно чужих, незнакомых человеческих существа доверчиво спали в одной неглубокой степной ямке и грелись друг о друга. Олеська нашарила холодными губами живот Тулендея и привычно…
Если хладнокровно рассуждать о жизненном пути Олеськи, то он был прям, как лыжная палка. Но, конечно со своими странностями и проблемами. А у кого их нет? Дело в том, что Олеська была сирота, ее воспитывала троюродная тетя, а у тети был дядя, которого все звали “Дядей”. Тетя все время работала в ночную смену на огромном мазутно-асбестовом заводе в цветущем советском городе Кара-Орда, а дядя оставался нянчить мелкую еще Олеську. Этот с позволения сказать дядя, всю сознательную жизнь служил вертухаем в близком и родном кара-ордынском концлагере строгого режима и только недавно вышел на заслуженную пенсию.
Как же он ее нянчил, нехороший человек, Чикатилло, сволочь, похабная? Похлебав борща с жидким расплавленным салом, потыкав вилкой в куски жареного сердца и легкого крупного грязного домашнего животного, которого готовила ему на ужин тетя, Дядя подходил к невинной детской кроватке ( люльке, зыбке, ляльке) и сначала очень долго, слезящимся глазом василиска, смотрел в ангельское личико Олеськи. Любовался на ее льняные, ангельские, шелковые кудряшки. На ее похожий на клювик беленький ангельский носик. На ее безмятежно закрытые глазки. На ее розовые, как варенный норвежский лосось ангельские губки. Потом с подчеркнуто-наглым, гнусным, абсолютно безнаказанным, чудовищным наслаждением, не спеша, расстегивал брюки и доставал…
Так продолжалось долгие, нескончаемые годы, почти сто пятьдесят тысяч лет, каждую невыносимую как новогодний буран ночь, до тех пор, пока Олеська, наконец, не выросла в крупную, спортивного вида деваху и не уехала с экспедицией во взбаламученную степь.
Тулендей спал, а во сне ему снилось прекрасное жесткое лицо Елабуги, ее потрескавшиеся губы, крепкие, блестящие стальные зубы и шершавые сильные пальцы. Глаза степной орлицы были у Елабуги - беспощадные, немигающие, они могли глядеть прямо в душу Тулендея и видеть, как она мала, беспомощна и истекает собственной добротой и состраданием.
Тулендей крепко спал и во сне любил красавицу Елабугу как никогда наяву. В уютном, теплом, розовом аду находился он с любимой. Вокруг все трахались как черти и конечно были чертями. Ад, оказывается, был по самую низушку наполнен траханьем. Одна крутая ебля и ничего больше. В аду все очень страдали и мучались нестерпимым физическим влечением друг к другу. Один огромный хвостатый и волосатый чертище, с огромным, красным елдаком, так прямо и прокричал в ухо Тулендея - “АД - ЕСМЬ ЛЮБОВЬ!”
Во сне Тулендей беспрекословно отнял из безвольных рук Олеськи бутылку спрайта и вылил ее себе в сухое горло. Олеська тряпкой лежала на его огромном смуглом теле, ее глупые голые нежные ноги свесились в разные стороны, белое, как сметанка, пузико прижималось, пухлые губки продолжали сосать. Медленно вытащил Тулендей свой распухший, мягкий, обслюнявленный, смертельно уставший живот из головы Олеси, и, не будя лаборантку, ушел.
Над взбаламученной степью яростно вставала заря нового чудовищного Дня.
Олеська спала, и ей снилось самое интересное в ее коротенькой жизни, а именно, тетин – «Дядя». Неисповедимы легкие женские сны и неслышимые грубому зримому миру потоки женской сексуальности. Придурковатый, с отвисшей челюстью, пропахший сладкими арбузными корками и несвежими помидорами, вонючий лагерный извращенец, презренный кара-ордынский педофил Дядя, во снах был чрезвычайно приятен и угоден Олеське - она знала, бестия белокурая, что если будет долго-долго лежать с широко открытым ртом и крепко закрытыми глазками, то утром получит огромную, сладкую конфетку. Крепок и беспечен утренний сон, трудна и абсолютно непредсказуема кремнистая и тернистая кара-ордынская девичья судьба…

Навстречу Тулендею ковыляла, какая то древняя толстожопая старушка. Сквозь редкие рыжие волосенки нахальным пасхальным яичком розовел череп. Рваные кожаные джинсы скрывали когда-то ослепительно белые ноги, которые любили целовать красивые бухгалтеры, футболисты, железнодорожные проводники и другие интеллигентные мужчины. Расшлепав толстые, синюшные губы старуха гулко закашлялась и утробно испустила газы, да так, что в кустах полыхнуло. Вонзив в Тулендея все еще кокетливый взгляд, старуха изо всех сил шлепнула себя по заду и вскричала женским голосом - “Прикинь, Тулендей, блин!”
Степняк узнал. Это была Сара Абрамовна. Да, да, да! Его наивная, веселая, смешливая девочка Сара, с которой он когда-то вовсю плавал в море, и что скрывать, давал в руку, в ногу, и во все места. Это теперь, однако, была она - жутко изменившаяся к худшему, но она. Старая любовь не ржавеет - Тулендей испытал почти нежность к неприятного вида знакомой, которая по возрасту все еще продолжала годиться ему в дочки. Время тут не причем, чтобы так измениться, нужны собственные усилия. Долгие годы неправедной, лишенной осмысленного, Творческого, Созидательного Труда на Благо Общества жизни. Неряшливые, грубые, грязные и частые как икота половые связи, постоянные занятия попсовой, истинно народной наркоманией - все эти групповые ночные и утренние ширяния, нюхание бензина, клея “Момент”, заглатывания просроченных “колес”, и третьесортного кокаина и т.д. и т.п. Блокбастер, а не жизнь! И действительно, Сара, не торгуясь со степными наркобаронами, всегда, по первому зову сердца, была готова отдать все за каплю «винта» на конце захватанного “баяна”. Так гордится собой в наше время, не каждый. Это было здорово, прикольно, но погано в физиологическом отношении, так как, положа руку на сердце, очень уж неказисто теперь выглядела очаровательная Сара ...
Тулендей прошелестел мимо, як витер, а С.А. подумала, что обозналась, и, облизав губы сине-зеленым язычишем, поплелась в бескрайние барханы в поисках кайфа. Ее привычно задолбанно глючило, колбасило, дрючило, кумарило, но она не сдавалась и гордо шла навстречу Кайфу. Она знала, что сыщет его, найдет все равно, где бы он ни прятался, а на степь взбаламученную, ей было плевать. - “О! МАЙН КАЙФ... ИХ ЛЕБЕ, ЛЕБЕ КАЙФ…” - нежно шептала Сара Абрамовна и быстрее шевелила скрюченными ногами и руками - ей казалось, что она бежит, бежит, бежит...
Тулендей шел, хмуро мотая, широкой как эмалированный таз, узкоглазой, скуластой бритой балдой. Ему было жаль Сару - женщина явно сдала, а это было также неприятно как экологическое бедствие. Вместе с тем, нельзя было не заметить, что таких, как его Сарочка, становится все больше. Дюжие, смышленые, ловкие Наркоманы выигрывали Олимпийские игры, водили поезда, сидели за штурвалами самолетов, руководили средствами массовой информации, учили правилам хорошего тона с экранов телевизоров. Наркоманов призывали в армию, они изредка топили свои и чужие подводные лодки и летали в космос. Все это вызывало невольное восхищение, порой Тулендею самому хотелось стать Народным Наркоманом, но удерживало исконное, древнее, атавистическое отвращение степняка к химии. Он твердо помнил слова матери, гордой, как необъезженная табунная кобылица, комсомолки Зулеймы - “ Не бери в вену, Анатолий, а бери в плечи, шире будут!”
Над ним, безвольно свесив худые ноги, пролетела прекрасная, очень редкая древнегреческая птица Феникс с гарпуном от подводного ружья в боку. Продажу огнестрельного оружия в степи давно запретили, поэтому все развлекались по выходным стрельбой из многозарядных подводных ружей. Птица Феникс решила в назидание умереть на глазах Тулендея. Издав оглушительный некрасивый крик, она вцепилась клювом в гарпун, и с размаху вогнала его себе еще глубже в бок, потом сложила на груди пушистые, волосатые лапы, и камнем упала оземь. Тулендей выдернул из красивой птицы пушистое, разноцветное как радуга перо и пошел дальше. Он любил пернатых птиц, гибких кошек, мускулистых собак, изящных змей, чудаковатых насекомых, дружелюбных мужчин, преданных женщин, и от любви к ним был беззащитен.
Его тоже любили. Но недолго, кто неделю, кто две. Одна, правда, любила его целых долгих шестнадцать лет, но все равно уползла, шипя и огрызаясь. Пришел как-то абсолютно чужой, белобрысый факир, и с ловкостью украл у тебя любовь. А что вообще есть у человека по-настоящему близкого, как не любовь? Без любви человек гол и гадок, как крысиный хвост, а с любовью любой бедняк богаче самого Ага Хана. Тулендей вспомнил как недавно, лет этак, десять тому назад, он наткнулся в пустыне на два хорошо отполированных песком скелета - мужской и женский. Скелеты лежали в ямке укрытые одним цветным, стеганым одеялом, тесно сплетя руки и прислонившись, друг к другу черепами. Беднее их никого не было в мире, даже их собственная жизнь ушла от них, громко топая толстыми туристическими подошвами, а они продолжали любить, может быть, они и не догадывались, что умерли.
Испытал к ним тогда Тулендей хорошую, крепкую, товарищескую зависть. Честно говоря, и он бы так смог и хотел, да вот все подруги верной не находилось. Бодливой корове бог рогов не дает! Женщины, любили обманывать простодушного и постоянного степняка. Во-первых, им казалось, что именно так они отстаивают свою личную очень дорогую свободу, во-вторых, лишний адресок в степи еще никому не мешал, в третьих, они естественно винили во всем самого Тулендея, в четвертых, - « а почему бы и нет?” В пятых, - “я ему и так слишком много чего позволяю, а он мне даже простых цветочков не дарит!” В шестых, - “а я не хотела, а просто так получилось... конь, о четырех ногах, и то спотыкается!” Любые объяснения тут были ни к чему, словами горю не поможешь. Факт оставался фактом – прекрасного, простодушного и влюбчивого джигита Тулендея, изредка обманывали лучшие подруги.
Дедушка Тулендея, старый мудрый чабан Секс-Аул Отарвиевич, сказал как-то, сидя за достарханом - “ ОДНАКО, ПИЗДА, СОВСЕМ С УМА СОШЕЛ…ТЬФУ!!» Аксакал был прав, но кому она, о братья, нужна, эта ваша аксакальская, правда, то? Мощные ветры эмансипации свирепо задули в степи, да еще как задули! Ветры грозной Сексуальной Революции сдули сухого старикашку Секс-Аула Отарвиевича, пошатнули еще могучего Тулендея, а всякую мелкую мужскую сволочь, так и вовсе раскидали в разные стороны. В стороне от ветров перемен остался лишь дуб Феодосий.
Отныне ровная, спокойная степь, стала Взбаламученной.
Здраво рассуждать о причинах женской неверности было грустно, но необходимо Тулендею, так как жадно он искал точку опоры в своих зверских отношениях с красавицей Елабугой. “Все вообще бабы крутые, или только каждая в отдельности? - думал степняк и не мог найти ответа. Каждая ли девушка становится крутой, потому что хочет, или это происходит как бы само собой, случайно, ненароком? - Минута за минутой, день за днем, год за годом, исподволь, не спеша, становится крутой, навороченной…»
- «Очевидно, это очень заманчиво...” - простодушно думал Тулендей, почесывая густой, седой как у Кара-Ордынского осла, загривок и, вдыхал загорелой грудью горьковатый запах полыни.
Тулендей гулко ударил себя в бубен, и посмотрел повеселевшим взором вокруг. Как всегда, вокруг была одна степь, степь, да степь кругом. - Бывают же страны, где нет степи? - подумал Тулендей, - хотя, что может быть роднее? Пронестись утречком босичком по барханам, оторвать хвостик у ящерки, раздавить хамелиончика, спугнуть пугливую гюрзу, заглянуть в тупой, пустой и гулкий как Notr Dam de Pari, череп верблюда, что может быть приятнее?
Роднее и приятнее могла быть только красавица Елабуга, но она была далеко, далеко - за серыми холмами, за синими долами. Ее родные узкие черные глаза смотрели прямо в спину Тулендею, что бы он ни делал - она летела впереди, невидимая как артиллерийский снаряд, и охраняла его от излишне навязчивых печальных мыслей, которые постоянно лезли ему в голову…

Между тем, красавица Елабуга вовсе и не изменяла Тулендею, а, напротив, давно рыскала по степи с кривым плохозаточенным ножом, желая наказать степняка за измену. Елабуга ни секунды не сомневалась, что Тулендей убежал из грубой, пахучей, жаркой, чудовищно эротичной русской избы не из-за обиды на ее очень плохое поведение, а только чтобы вволю потрахаться на стороне. Косвенно, она нашла тому подтверждение в виде спящей в ямке славянской красавицы Олеськи, у которой подол во сне задрался выше головы, и як смитанка белело гарнюсенькое пузико с довольно внушительного размера буйно лохматым, выпуклым, клокастым, ржаво-рыжим лобком. Все пространство вокруг Олеськи было густо натоптано Тулендеем…
Елабуга свирепо понюхала и лизнула шершавым языком лобок практикантки - точно пахло Тулендеем! Только ее любимый имел устойчивый вкус и аромат курдючного бараньего сала и слегка, отдавал копченым сыром. Второго такого редкого запаха не было в голой взбаламученной степи... Елабуга, не задумываясь, разбудила соперницу хлесткой как выстрел из АК-47, оплеухой и сразу, с наслаждением вырвала горстку мелких арийских льняных кудряшек.
-Вы шо диретесь, Симеон Симеонович? - спросила глупая и вялая со сна Олеська, - Вы шо руки распускаете на миня Симеон Симеонович, больно же... ж…
-Какой я тебе, ворона драная, Семеон Семеонович?! Очухайся подруга! - вскричала Елабуга, но Олеська опять с размаху шатнулась в бездонный, как небесна бездна сон, упав лбом в песок и выставив упругий как двойное грузовое колесо, зад. Елабуга мрачно посмотрела на это мощно надутое красотой и здоровьем чужое сокровище, сбросила сверху несколько охапок песка, и ушла еще глубже в степь…
Олеська продолжала спать. Вместо уже порядком поднадоевшего во сне и наяву Дяди, ей снился их городской Кара-Ордынский зубной врач Семеон Семеонович. У него был широкий, багровый, мятый безвольный лоб, похожий на маринованный чеснок нос и сумасшедшие глаза стоматолога. У Олеськи нестерпимо болели все молочные зубы, и ей нравился Семеон Семеонович. Он был “дюже богатый”, приятно пахнувший холодненьким новокаином дедушка, который через день, бесплатно, от всей души, сверлил ей все передние и задние зубы. Боль была как всегда нестерпима. Олеська ерзая и дергаясь, стонала, закатывала круглые, добрые голубые глаза - Семеон Семеонович успокаивал ее, грубо дергая за крохотные недоразвитые грудки и наваливаясь послеобеденным пузом на острые девчоночьи колени. С каждым разом он поглаживал и царапался все цепче и цепче, все больнее и глубже, прижимался и вжимался все круче и теснее, пока вовсе не втиснулся. Тишину строгого, зубопротезного кабинета нарушало добровольно стонущее тело голой как рыба, Олеськи. Над которой возвышался жестокий, мрачный, могучий и властный как памятник Дзержинскому в Москве, маркиз де, Симеон…
Вот что снилось грешной Олеське, потому как было наяву. Бедной дуре Олеське надо было выжить в этом огромном, полным чужих и плохих дядек мире. Для этого ей нужны крепкие, острые, белые зубы, а то, что ей нужно она очень любила.
Все женщины страстно и необыкновенно преданно любят именно то, что им сейчас требуется, и равнодушно проходят мимо того, что нет. В детстве, сироте Олеське была необходима большая сладкая конфета, в юности - крепкие зубки, что понадобится ей в будущем? Какие еще “дяди” и «Семеон Семеоновичи», пронесутся над ее кудрявой? А хрен ее знает – «Чужая пизда – потемки!» - это вам каждый во взбаламученной степи скажет.
Елабуга, размахивая антикварным, древне- тюркским разделочным скинером, рыскала во взбаламученной степи в поисках Тулендея. Она хотела заглянуть ему преданно в глаза и спросить прямо - “ Когда же ты женишься на мне, пидор?” Ей надоело быть просто знакомой такого хорошего, доброго и богатого степняка как Тулендей. Пора было ставить жирную точку и идти в мечеть. Елабуга хотела очень долго, ну, сколько выдержит, быть хорошей женой. Хотела гладить шерстяные тельняшки, готовить не слишком жирный бешбармак, и спать на крепкой чугунной европейской кровати с взрослым, красивым мужчиной каждую долгую, осеннюю, зимнюю, весеннюю и летнюю ночь, а не как обычно, когда, где и с кем придется. Конечно, ей надо будет пойти ради этого на огромные жертвы. Пожалуй, самым невыносимым было бы отказаться даже в мыслях, от знакомств с первым встречным в степи. Как это здорово, когда за тобой упрямо, глядя в то пухлое, красивое место, откуда растут ноги, идет чужой мужчина и настырно, как муэдзин с минарета, кричит - “Девушка, Девушка, закурить- прикурить дай! «Мальборо»?! Э! мои любимые… А как тебя зовут? Давай с тобой прямо сичас знакомимся, а? Слушай, меня - «Мачо-бай» зовут, а тебя? В бар пойдем? Кушать будем? Пить будем? Матрас мять будем? Э?!»
-Да, это, безусловно, будет трудно практически сделать - думает Елабуга, придется наступить на горло собственной…. Куда подевать всех этих забавных лысеньких, худеньких, длинненьких, пузатеньких, глазастеньких... Сколько их развелось в степи? Куда не глянь, одни мужики, блин! Прикинь, дело молодое, под каждым кустом мужик, под каждым камнем - парень! Срать сядешь - оглянешься, а под тобой мужик, ну, куда молодой, горячей, чудовищно сексуальной бабе податься?
Елабуга невольно оглянулась. Из-за соседнего песчаного бархана послышался гулкий, как на футбольном матче, шум голосов и вскоре, прямо на нее выкатилась плотная толпа разгоряченных, разнообразно безвкусно одетых и плохо обутых парней. Штук двадцать, двадцать пять, а то и больше, всех сразу и не сосчитать. Они вихрем носились, резвились, сталкивались потными лбами и азартно занимались делом - зверски били и катали по пыльной взбаламученной степи одного. Этим одним, был, конечно, Тулендей.
Дайте, я ему больно в морду врежу! - кричал бледненький, худенький, размахивая плоской электрогитарой с порванными струнами - Я эту суку каждый день до обморока натягивал, а она меня на этого бла, чурку копченого променяла! Убью, бла! - Нет, мне, нет меня пустите! - визжал второй - Я ей спинку в ванной намыливал! Я намыливал, уж так намыливал! Старался! Дайте, братцы вы мои, я ему сейчас кадык откушу! - Буду, однако, кишки мотать! - кричал узкоглазый с редкими черными зубами - Она меня целых три дня любила, ишаком, клянусь... - Очень хочу срочно выбить один глаз! - кричал кто-то, ковыряя волосатым пальцем в широком лице Тулендея. - Она мне в машине отдалась, за банку маринованных венгерских огурчиков, в тесноте, да не в обиде, - только обивку салона каблуками промяла! Обивку жалко! - И мне, и меня! И мы, Мы, МЫ, МЫ, МЫ.... - мычали отовсюду мужики, у которых как бы не было лиц.
Тулендей молча захлебывался собственной вкусной горячей кровью и слезами. Как ему сладить с этой огромной, дикой, беспощадной ордой? Один во взбаламученной степи не воин...
Елабуга, оказывается, всего-навсего задремала. Если бы Елабуга была христианкой, она бы широко перекрестилась, и громко сорок пять раз прочитала «Отче наш», чтобы убрать наваждение, но она не была. Нахмурившись и немного сгорбившись, Елабуга побрела прочь, на душе у нее скребли шакалы, и она впервые подумала, что ее родному, дорогому, глубокоуважаемому баю Тулендею - не так просто с ней как бы хотелось. Хотя, и в этом главный парадокс жизни в степи – простого, и незамысловатого в любви, как раз абсолютно не хочется.
“ Я не такая! Я добрая! Я чистая! Я преданная! Я хорошая! “ - твердо сказала себе Елабуга, и, отряхнувшись от налипшей на юбку кошмарной грязи, громко и независимо цокая, пошла вперед.

В это время, Сара Абрамовна, нашла, наконец, свой кайф. Кайф возвышался в степи на целых десять метров и образовывал как бы некую скульптурную группу. С двух сторон к нему прижимались две не очень давно искушенные девицы, с третьей пристроилась Сара. В широко открытые мрачные глаза Кайфа, в самые белесые зрачки, были воткнуты два одноразовых баяна, в согнутых локтях - еще два, под коленными чашечками тоже. Еще, один самый крупный шприц был глубоко всажен в сизую голубку-головку, надо честно признать, огромного, но вялого члена. Кайф стоял, широко расставив ноги, покачиваясь на ветру. Внутри него, как в унитазе, что-то забулькало, и сверху вниз, прямо в рот девиц и Сары Абрамовны полилась тугая, пенная струя кайфа. Сара Абрамовна хлебала взахлеб, боясь остановиться и потерять хоть каплю. Она ощущала полное объединение с Кайфом и была горда и довольна. Много ли нужно Саре Абрамовне? А кто ее знает? На чужой кайф-ровай рот не разевай, а пораньше вставай и свой добывай...
Пока наша дорогая, незабвенная Сара Абрамовна ловила кайф и оттягивалась в компании двух юных, глупых и похотливых лимитчиц, которые, напившись вволю, сразу принялись чрезвычайно затейливо и витиевато вылизывать друг друга длинными, как клейкая лента языками, конечно не обращая внимания на какую то придолбанную старушку, - Тулендей гигантскими шагами мерил взбаламученную степь, стараясь убежать, куда глаза глядят от коварной Елабуги.
Он думал, что может быть, он ошибается, а может, и нет! Одно было ясно как день - он любил Елабугу, ему было хорошо с ней как ни с одной раньше. Впрочем, всех остальных он давно забыл, а если и вспоминал, то с легким отвращением - ибо в голове, душе, в животе, и во всем прочем, что есть у настоящего мужчины - у него была одна любимая, несравненная Елабуга. Она жила в нем, как соринка в старом, окаменевшем морском малюске, и день ото дня становилась все краше и желаннее. - “ Только вот, вот только... Зачем ей понадобился этот урус-шайтан Зиновий?” - молодея от ревности, думал Тулендей, и сердце его каменело, превращаясь в жесткий, как хрящ, прыщ...
. . .
Солнце клонилось к закату. Взбаламученная степь смеялась. Где-то далеко-далеко на крайнем севере суровая мачеха-Волга впадала в Каспийское море.
Казак Феодосий, после сытного обеда, состоящего из хорошо сваренного с лапшой жилистого кочета, раскидисто спал в духовитой избе, расплющив гостеприимно-пухлозадую хозяйку Ефросинью по топчану. Ему снилось, что-
… из-за гребня бархана выехал на белом БЕТЭРе не кто-то, а лично он сам, сотник Феодосий Елдаков. В правой руке, новенький, весь в масле, гранатомет « Муха», в левой, привычный как суповая ложка неумирающий калаш. Впереди, метрах в трехстах, вся в клубах пыли и взблесках выстрелов засела коварная банда. Сидела прочно, как клин в дуб вбила. С ночи засела гнида. Вырезала сука поганая задремавших пацанов-часовых, проникла коварно в блокпост и засела намертво. Поступил приказ – «Срочно выбить банду оттудова и немедля захватить взад наш российский блокпост!»
Сотник Феодосий Елдаков, всего с сотней казаков-контрактников выдвинулся на линию огня. – За мной! Я вам покажу, как бьют Международный Терроризм! – заорал Феодосий и с ходу засадил в блокпост муху. В ответ, банда, ощеряясь, прохрипела – «Алла Акбар!!!» и сноровисто подбила хорошо обжитый, новенький как стеклышко БЕТЭР. Феодосий, злобясь, поплевал на мозолистые ладони, примкнул ржавый штык-нож и, сгорбившись, неумолимо пошел вперед.
Какой русский не любит быстрой стрельбы?!
Елдаков шел молча, не спотыкаясь и не оглядываясь, его твердый, каменный палец сжимал горячий спусковой крючок, умелая рука автоматически часто меняла опустевшие автоматные рожки. Цепочка казаков медленно продвигалась вперед. Сухие лица контрактников поводило еще не пережитым страхом. Стиснутые, давно не чищеные зубы, пропахшие потом бронежилеты, линялые хэбешки, мятые стальные шлемы, упрямые русые чубчики, бритые тупые затылки и тупые штыки, ржавые потертые РПК, зловещий огонек в тупых васильковых глазах. Шли особенно, не торопясь. Молча. Главный инстинкт жизни как бы замер в них, растворился в еще более Основном, человеческом инстинкте жестокой битвы, убийства, уничтожения. - «Чему быть, того не миновать… дорваться бы скорей, до самого ихнего логова!» - шевелилось в мозгу этих уже давно и не раз со всех сторон обстрелянных людей, жадно смотрящих на серые, изрытые пулями плиты блокпоста.
- « Братва! Ты посмотри, что они делают с нашими!!!» - крикнул вдруг один из казаков. На остром бруствере блокпоста висели распятые солдаты срочники. Животы были взрезаны, на ветру как грязные тряпки болтались кишки. Солдаты были еще живы и корчились на железных крестах, терпя долгую, лютую муку. – Дайте мне длинное ружье… - сказал Елдаков. Ему передали снайперскую винтовку. Быстро щелкнули три выстрела, загасив жизни трех мучеников, трех братьев, ибо, на войне каждый русский друг другу брат.
Гул прошел по цепи, холодный пот выступил на лицах казаков, такое бешеное зверство не укладывается в сознание, не умещается в голове, потому как убить, убивай, но не глумись, не мучай ни в чем не повинных Ваньков-срочников, которых какой то кремлевский гад в золотых погонах загнал в эту вонючую, взбаламученную степь…
Гул все рос и рос. Точно обожгло солдат нестерпимой, невозможной болью замученных братьев. Вспыхнуло « Ура!» зловещее, бешенное. Никому теперь не будет пощады. – « Алла Акбар!!!» - также бешено и непримиримо доносится со стен блокпоста. Какой-то сумасшедший эмир в пятнистом халате и зеленой чалме вскочил на бруствер и стал выкрикивать проклятья. В упор кладет его из СВД сотник Елдаков и, перехватив винтовку, мчится вперед. В штыке, в этом узеньком клинышке обычного светлого уральского прокатного металла просыпается Зверь. Леонидандреевский Синеглазый Зверь, лакающий кровь. Зверь не знающий жалости.
Блокпост взят. Все вокруг, как в хорошем американском кино, залито кровью. Верещагинские груды своих и чужих мертвецов – черепа, скелеты, берцовые кости, выбитые зубы, вырванные глаза, сломанные пальцы. Нет ни в ком из казаков торжества, шуток, сладкого дурмана победы. Молча сидят, курят грошовую, приму. Банда, как непотребная девка, валяется рядом на заваленном гильзами бетонном полу. Дохлая, мерзкая, плоская как рваный резиновый матрас, вся прострелянная, исколотая штыками, с оскаленными клыками и зеленым язычищем, с которого продолжают стекать капли зеленого яда. – «Я те, гадюка, жало то вырву…» - сказал Феодосий. Кряхтя, встал на колени, намотал на руку чужой осклизлый язык и …
…в это время к нему подкрался, какой то недобитый и, выскочив из ямы как черт из табакерки, полосонул его по шее острой как бритва шашкой…
Нестерпимая огненная боль ломанула затылок. Феодосий упал широким лбом прямо на мертвую банду, ухватился за окровавленную шею и зарыдал. – «Господи! Мне отрубили голову! Зарубили… - пронеслось у него в голове, - Меня зарезали!!!»
Шатаясь, Феодосий встал с колен, и глухо подвывая от боли, отошел за угол блокпоста. Слезы застилали глаза. Страшная, взбаламученная степь вставала дыбом. Жесткая как колючая проволока трава была рядом, цепляясь за ноги, тянула к себе, ближе, ближе к жадной степной земле.
– Господи! Что за нелепую жизнь я прожил на свете?! – отчаянно думал Елдаков - Сколько я наделал диких глупостей, подлостей… свинья я грязная, а не сотник! В церкви десять лет не был! Капитану Колядкину до сих пор тридцать долларов должен! Брал на неделю, а уж с год не возвращаю,…а у него детки малые… целых шесть дочек… и все-таки гарные дивчины! Любо-дорого смотреть! У родной мамани старушки крыша дырявая, хата хуже всех в станице, а я гуляю… Самогонку пью, козел, ведрами, всех девок на сто верст кругом перепортил…у мирных казахов из соседнего аула двадцать пять баранов угнал, недавно вот необыкновенно вежливому, интеллигентному еврею из миссии ОБСЕ в морду дал, а за что спрашивается?! У Ефросиньи от меня уже трое хлопцев подряд родилось, а я, кобель драный, и не думаю жениться!
– По делам вору и мука! – продолжая громко рыдать, думал Елдаков, - я не в обиде… зарезали, так зарезали… Такому уроду как я, нет места на земле, вот прямо сейчас помру без покаяния, а к ночи шакалы растащат мои косточки по степи… ни одна собака в мире добрым, ласковым словом не помянет…
Слезы раскаяния застилали глаза, но нестерпимая, огненная боль в шее ослабла. Дышать и думать стало легче.
- Боженька родненький прости!!! – громко стонал Феодосий. – Ежели да все бы взад перевернуть, перелопатить, начать жизнь заново и сызнова… Ой! Какой бы я хороший стал…- Из церкви бы не вылазил… мамане-старушке, крышу залатал, капитану Колядкину, чтоб мне с места не сойти, тридцать долларов отдал непременно! Да я бы вовсе пить перестал и курил бы меньше, а на Фроське толстожопой как только так сразу женюсь, ей Богу, клянусь!
Кровь вдруг перестала сочиться из тугого, напряженного тела сотника Елдакова, ломота в тупом бритом затылке прошла, головка прояснилась и необыкновенно прочно держалась на крепкой, жилистой шее. Елдаков повеселел, бодро оглянулся по сторонам и. не разбирая дороги, побежал по пыльной взбаламученной степи.
Бежал, бежал, бежал, да вдруг свалился в уже знакомую нам роковую ямку, где невинно спала заблудившаяся в степи глупая лаборантка Олеська. Феодосий как стопятидесятикилограмовая бомба упал сверху на выпуклый зад Олеськи и нечаянно разбудил красавицу. - Вы шо чикаетесь десантник? Скаженный, чи шо?! – Из горла будешь… - невозмутимо спросил Феодосий и, достав из сидора фляжку, протянул Олеське. Затем он достал еще белоснежный как сахар, шмат соленого свиного сала, банку килек в томате и щедро разложил на обрывке газеты « Вечерняя Кара-Орда». Олеська выпила несколько глоточков спирта, пожевала сальца, нежно откусила аппетитную пряную кильку и вдруг игриво, этак, отчасти косоглазо, с ведьмячим прищуром глянула на таскающегося по степи раскаявшегося грешника. Подняла сначала одну пухлую белоснежную ножку и коснулась краснозвездной пряжки, подняла вторую и, задев линялый погон, провела нежной румяной пяткой по грубым ушам и колом стоящей бороде. Юбка нечаянно сползла до подмышек, голое белое пузико взволновалось… - Господи! – простонал Елдаков и, широко перекрестившись, одним махом, высосав фляжку, облапил Олеську и сразу вошел в нее всей мощью своего огромного неограниченного контингента…
… Темной Ночью того же дня, сотник Феодосий Елдаков, напрочь, забыв все клятвы и обещания, пьяный как медведь и обкурившийся как лошадь, штурмом взяв городскую дискотеку, плясал с Олеськой тяжелый рок-металл. Он щедро поил пивком с водкой всех, кто подвернется под руку, извергал клубы дыма, демонически смеялся, грозил кулаком в потолок и часто убегал с Олеськой за бархатный занавес в буфет, где она делала ему омлет и давала раков.
Внезапно грянул гром, звезданула по дискотеке строгая голубая молния. Елдаков икнул, выпучил глаза и рухнул как подкошенный. Страшная голова его отделилась от туловища и, подпрыгивая, закатилась под лавку. Багровая кровь затопила непотребное заведение… Гулявый, простодушный народ в ужасе завизжал и разбежался. Олеська нагнулась и подняла голову господина Елдакова. Она обтерла ее от мусора, смахнула приставшие окурки и нежно поцеловала в быстро синеющие губы. Как-никак это был первый мужчина в ее жизни, который потерял от нее Голову…

. . .
... дурак Зиновий (в самом начале повествования неудачный любовник Елабуги) стоял под гигантским синим степным куполом неба и горько плакал. Непредсказуемое бегство легкодоступной прежде, красавицы Елабуги разрушило его до основания. Светлые сладкие слезы заливали детский подбородок, хлюпали в уголках пухленького рта. – « Ну, зачем же ты, зачем… « - упрекал Зиновий. Ныл пах. Нутро. Муторно на душе. Тяжелое синее небо сдавило Зиновия, приплюснуло, вдавилось в нежное темечко, в самый родимчик. Прежде, до свирепой Елабуги, очень уж любил Зиновий только слабых, нежных, тонких, наивных, беззащитных девушек. Первая девушка у него была тонкая и слабая. Вторая – наивная и беззащитная. Третья – слабая и тонкая. Он то их любил, а они его, что поделаешь, не очень. Уходили. Бросали. Говорили напоследок плохо понятным птичьим голосом – « Дурак Вы, Зиновий!»

От пустого нынешнего, злого одиночества решил дурак Зиновий выехать на родную бедную Природу с браконьерским ружьем. Сел в свою верную « копейку» и едет, едет, едет, среди барханов по взбаламученной степи едет, пока бензин А-8О, не кончится. Тогда, изредка выходит на бугорок, заряжает молодецкое, верное тульское ружье и « Бабах» в небо. Бывает, в это время матеровые утаки сами с неба падают. Жирные такие утаки, кряжистые, наваристый кулеш из них отменный выходит, ежели черного перцу побольше всыпать. Достает неохотно вонючую канистру, заливает «копейку», и опять едет, едет. Только вперед смотрит, ни шагу назад! Надеется еще дурак, на везение в жизни.
Внезапно заехал Зиновий в глубокую, черную, мрачную, склизкую, мерзкую, наверняка 1ОО % радиоактивную лужу. Сел на брюхо – колеса вертятся, а машина нет.
« Увы, - подумал Зиновий, - Почему я не сокол? Почему не летаю? Видать, отъездился!»
И вдруг… увидел он очень большую, красивую, сильную, волевую, решительную Женщину.
Великолепная, живая, настоящая русская Женщина, поводя вокруг дивными, округлыми, глазами, встряхивая огромной, с руку толщиной косой, мощно вздрагивая крепкими грудями, покачивая мясистыми налитыми бедрами, сама подошла к дураку Зиновию. Сама улыбнулась, сама пригнулась, и одним толчком выпихнула « копейку» из болота.
Зиновий положил в рот короткий кривой палец, заворожено посмотрел и…

Уже через неделю, новенькая жена неистового везунчика Зиновия, артистка силового жанра из циркового кооператива « Северная Лебедка» – Зоя Исидоровна Чупрынова, привычно лаская, сидящего на коленках мелкого и суетливого как блоха мужа, сказала – « Не дурак, ты у меня Зинчик! Не дурак! Сразу, зайка, догадался, что я люблю только тоненьких, курносеньких, слабеньких… давай до утра играть, я буду Белоснежка, а ты мои семь карликов…»
И они заиграли…
Счастье возможно в степи, его не может не быть!



. . .

Еще каких то несколько золотых лет назад, всего несколько лет назад! господин Тулендей был кудрявым, худощавым евроазиатским джентельменом в дорогом вельветовом костюме и в золотой дужке круглых, как у Джона Ленона очках на остреньком, носу.
« Старая история – строят новый дом!», вслед за Ницше, любил повторять Тулендей. Когда новый загородный дом на Рублевке был окончательно готов, и осталось только определить расположение мебели и характер отделки комнат, Тулендей глубоко задумался и приказал взломать крышу в центральной части особняка. Уже через две недели привезли зрелый сибирский кедр. (Рабочие осторожно вынули его из мерзлой земли, и вместе с корнями зашив в парусину, провезли на специальной платформе через всю страну и аккуратно вкопали прямо посередине круглой залы.) Вершина кедра приподнялась над крышей. Эта живая колонна должна была по замыслу Тулендея придать особое очарование его дому. Тулендей не любил, что бы кто-то существовал у него над головой и поэтому сделал дом одноэтажным, но очень высоким. Потолки во всех комнатах были выше пяти метров, а в центральной зале, потолка и вовсе не было. Зато было Небо, свободный выход в Космос. Главное Окно дома. Теперь, оставалось найти местонахождение Главной Двери. Тулендей был еще молод, но иногда задумывался о смерти. Он хорошенько запомнил строфу Вильяма Блейка – «МОГИЛА – НЕБЕС ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА…», и поэтому распорядился соорудить Склеп рядом со спальней. Склеп был сложен из плит горного кварца, в которых оставили естественные золотоносные жилы. (Горнякам пришлось вручную выпиливать их на глубине в два километра). Гроб, чтобы избежать ненужных аналогий был сделан не из хрусталя, а вырезан из целого ствола сандалового дерева, крышка легко сдвигалась в сторону. Порой Тулендей из озорства ложился в гроб и разглядывал причудливые, похожие на золотые реки мерцающие стены Склепа. Он властно добился того, что с Главной Дверью в Другой Мир, проблем не возникло. Теперь, оставалось тщательно подобрать оттенки отделки комнат, расставить мебель, заполнить винный погреб и нанять прислугу. Излишне медленно, один за другим, он выбирал цвета. Это было сложное, но волнующее занятие. Абсолютно все цвета менялись в зависимости от освещения. При свечах цвет казался более насыщенным и глубоким. При ярком электричестве сразу тускнел, а на солнце и вовсе выцветал. Идеально было вообще обойтись без света, оставив один глубокий, насыщенный черный цвет. Это неистовое желание Тулендей воплотил вне стен дома, приказав выкопать глубокий бассейн и выложить его черной плиткой. Вода в бассейне была чистого черного цвета. Глядя из окон, Тулендей заметил, что бассейн напоминает «Черный квадрат» Казимира Малевича и чуть насмешливо улыбнулся. В конце концов, он остановился на естественных оттенках хорошо выделанного и отполированного пальмового, лимонного и красного дерева. Единственно в чем он позволил себе увлечься и чуть превзойти меру, так это в желании видеть гигантский цветной витраж, который был куплен на аукционе в Лондоне и целиком установлен в его спальне. Сквозь древние, тринадцатого века стекла церковного витража лился столб дивного умиротворяющего света. ( Целая армия антикваров на протяжении двух-трех лет охотилась за этим раритетом по всему миру). Мебели в комнатах почти не было. Так, два-три десятка безделиц конца ХУ1, начала ХУ111 века. Главной, непревзойденной ценностью была ПУСТОТА. Именно она являлась самой удобной и красивой вещью в доме. Пустота не нуждалась в комментариях и никогда не надоедала. На стенах висело несколько любопытных картин неизвестных художников. Известные, признанные шедевры мировой живописи, вызывали скуку и легкое отвращение именно своей доступностью. Рабочий кабинет Тулендей отделал персидскими коврами и средневековыми французскими гобеленами со сценами псовой охоты. На паркете стояла настоящая морская пиратская пушка-кулеврина на дубовом лафете и смотрела своим пронзительным бронзовым жерлом в сторону сада, где мирно переплетались антоновские яблони и буйно цвели столетние липы. Со всех сторон дом Тулендея, окружал сад Тулендея.. Колоссальный ствол русской кудрявой березы подпирал то, что с натяжкой можно было назвать небом. Рядом была толпеца дерев поменьше, но гуще, господа, гуще! Все это радовало Тулендея, ибо в райском саду он жить хотел, а не во взбаламученной степи… Тяжелые как пушечные ядра антоновские яблоки громоздились на ветках гигантских яблонь, мелкие северные груши сыпались под ноги, …за чугунной оградой хмель сеть столетнюю свил… В одичавшем барском пруду (в 1814 году его выкопали пленные французы) ползали неприхотливые ротаны и страстно крякали дикие утки, из кустов ломился пестрый тетерев, на тропинке вилась серая, узкая гадючка. В центре находилась Беседка, где он любил изредка пить чай с простым ежевичным вареньем. В самом глухом уголке сада, проживала с молчаливого согласия хозяина, невесть откуда взявшиеся стайка Бедаинов. Это была куча худых до прозрачности людей в черных тряпках. Говорили они на непонятном языке и голос их был тих и неслышен как шелест листьев. Изредка Тулендей кидал им корки хлеба и позволял вылизывать его золотые кастрюли, но в основном они питались мхом и ватой из своих продранных халатов. С необъяснимой гордостью и величием они отвергали германскую и американскую гуманитарную помощь и этим вызывали глубокое уважение Тулендея. Музыка была не чужда Тулендею. В доме постоянно звучал И.С.Бах, во время обеда, он изредка слушал более доступную для желудка музыку Вивальди или простые пастушечьи песни своих далеких забытых предков. Изменить мир, по своему желанию, Тулендей не мог, поэтому он изменил себя. Хорошее вино было его прихотью, лучшие французские виноделы исправно поставляли ему свою продукцию. В винном погребе находились тысячи бутылок, уход за которыми требовал постоянного внимания. Тулендей утверждал, что существует гармония между чувственным миром Индивидуума и видом вина которому он отдает предпочтение. Сам он пил только шампанское «Миллезим» и «Кюве де престиж» десятилетней выдержки. Порой, он позволял себе попробовать пару глотков коньяка « Кельт Кругосветное путешествие», или стаканчик шотландского виски « Гленфиддик» приготовленного с использованием воды из источника Робби Ду. Поскольку в доме обязательно должна быть хорошая прислуга, Тулендей остановил свой выбор на трех юных, похожих на забавных японских обезьянок, тайских девушках, из которых одна была Слепая, вторая Немая, а третья Глухая. Выбор господина Тулендея не подвергался сомнениям – девушки были удивительно красивы, неограниченно чувственны и блестяще развратны. После долгих раздумий Тулендей окончательно решил не нанимать китайского повара, а готовить самостоятельно. Он чувствовал в себе уверенность. Рука у него была твердая, а вкус безошибочно и точно определял все оттенки и нюансы поварского искусства. Кухня в доме была Храмом. Естественно, в ней было ни найти, ни одной из этих ужасных современных электронных печей, чудовищных электро-грилей, миксеров, комбайнов и прочих банальных ресторанных мерзостей. Полдюжины золотых кастрюль, один древний, бронзовый казахский котел, (легенда гласила, что из него хлебал похлебку сам батька Чингисхан!), хищный вертел из боевой толедской рапиры, (принадлежавшей ранее герцогу Тасканскому) и, конечно же, набор великолепных златоустовских ножей для разделки малюсков, рыбы и дичи – вот, пожалуй, и все что мог себе позволить на кухне господин Тулендей. Зато он отыгрался в спальне. Спальня была шедевр Тулендея. Он справедливо полагал, что Глубокий сон – самое важное занятие в жизни. Тулендей безмятежно спал днем, а ночь посвящал любви. В любви он был искренен, не спесив, не жаден, не тороплив, чрезмерно пылкое и неряшливое соитие его не прельщало. Служанкам было хорошо с Тулендеем, хотя одна из трех девушек его никогда не видела, вторая не слышала, а третья не могла говорить. Они отлично понимали друг друга без этих абсолютно не нужных в любви мелочей. Тело – вот лучший слухач, оратор и снайпер! Надо только умело заставить его повиноваться его же малейшей прихоти. Расстояние от тела господина Тулендея, до тел девушек измерялось только обоюдным желанием. Желанно было все, и все было естественно. Ни девушки, ни сам Тулендей не знали, где кончается Реальность, а где начинается Видение. Их любовь никогда не начиналась и никогда не заканчивалась…
Так, без особых радостей, но зато и без горестей жировал в новом загородном доме, наш юный барон фон Тулендей. Жил, жил, да вдруг…
Ехал он однажды на своем огромном, Олдмобиле и случайно, нечаянно наехал на…простую беспородную, рыжую собаку, по кличке «Щенок». Жуткий визг. Собака в обмороке, ножки тонкие, грязные, лохматые свесила. Жалко собаку. Хорошая простая собака, шестнадцати лет. Мрачный, некультурный, никудышный, бездельник, сволочь и зевака, бывший Великий советский народ, как всегда в некрасивую крикливую толпу собрался. Сисястая Хозяйка собаки в морду Тулендею жирной беломорской селедкой тычет. В узкий нерусский глаз норовит попасть. Мат-перемат. Кочет могучий как молоток с забора орет –« Бля-бля-бляяяя!!!» Вой, скрежет. Гвалт, шухер. Гром и молния. Буря и натиск. Земля и Воля. Краснорожие доярки сбежались, злобные пенсионеры желтыми клыками плюются. Красавец Лось из черного леса хряк высунул, труху березовую ест, носом неприлично фыркает, брюхом бурчит. Вор кожаный кошель прет умело. Милиционеры на Тулендея колючие револьверы вытаскивают и наводят. Скинхеды ржавые ломы вынают. Бомжи из помоек рожи строят. Дети сухими палочками по барабанным перепонкам бьют. Бандиты друг в друга – « Бэнг! Бенг! Бенг!» Негры- студенты в кусты прячутся. Хулиганы свищут, бизнесмены баксы американские прячут, алкоголики дешевую водку морщась, сосут, наркоманы смеются и колются, бляди красные жопы народу показывают, а народ веселится, ликует и собирается не понарошку бить «нового русского» - Тулендея.
Простая Собака вдруг восстала из мертвых, огрызнулась, абсолютно всех покусала и убежала. И праздный, гулявый народ, ворча и рыгая воблой и бутылочным пивом, разошелся.
На асфальтовой дороге пусто, но легко стало на душе у Тулендея. – « В Пень!» - подумал он, и в даль взглянул… пред ним широко… Повернулся Тулендей к родной Степи передом, а к новому дому задом, и пошел. Пока не пришел во Взбаламученную…
Причем тут Собака?! Не из-за одной хорошей собаки ушел Тулендей в люди. Ушел, потому, как уже давно понял, что живет он неправедно, неправильно, не просто по-людски живет, а как буржуй, какой то. Как эстет недорезанный. Как интеллигент вшивый, мягкотелый. Простой, в сущности, крепкий парень, сын комсомолки Зулеймы, внук мудрого чабана Секс-Аул Оторвиевича, не мог так долго жить вдали от вкусного как ломоть черного хлеба с вологодским маслом, народа, хороших и верных товарищей, от взбаламученной степи. Древняя кровь гнала его подальше от чудовищно унылого европейского замка, от остапиздевшего ботанического сада, скрипучей музыки Вивальди, развратных иностранных служанок и огромных золотых кастрюль туда, туда, туда,… Куда глядели его жадные, скифские раскосые глаза.
А именно – в степь.

По дороге в степь, он пел трудные для произношения родные тюркские песни, ел тандырные, кунжутные лепехи, жевал и долго сосал кислые шарики НАСа, курил вкусную Чуйскую травку, загорел и обветрился. По ночам, улегшись в дикий ковыль, он спал, а во снах тлели в нем и рдели, как жаркие угольки саксаула древние вещие сны… во сне он впервые увидел дивную красавицу Елабугу…
Но не сразу. Вначале он вспомнил свое счастливое, безоблачное ордынское детство. Как его, мелкого еще, десятилетнего мальчишку заставили рубить тупым (тупым!) топориком землю. Сначала правой рукой, потом левой, потом опять правой, потом опять левой… и так весь день, от рассвета до заката. Руки немели, пальцы ныли, ладони вспухали, скользкое топорище окрашивалось кровью,… но добрый родной дедушка, Секс-Аул Оторвиевич, только довольно кхекал и тряс бородкой. Через месяц ладони загрубели. Через два, превратились в клешни, покрылись панцирной сеткой. Это была уже рука не мальчика, а воина. В перерывах, его учили, отклонятся от быстрых стрел. Дедушка ставил его шагах в пятидесяти, и стрелял прямо в лоб тупыми (тупыми!) стрелами. Тулендей уклонялся. С каждым днем он подходил все ближе к дедушке и увертывался от метких свистящих стрел проворнее. Смысл тяжелых тренировок заключался в том, чтобы однажды целым и невредимым подбежать к Секс-Аулу Оторвиевичу и, дав хорошего пинка под зад, повалить дедушку на землю, вырвать лук и быстро отрезать ему голову. Но это конечно в идеале. На деле, Тулендей ни разу не смог даже близко приблизится к деду. Секс-Аул был великий тюркский воин.
Еще, зеленого юношу Тулендея учили скакать на коне, биться на саблях, стрелять из лука, с толком махать шестопером, десять дней не есть, не пить, а только изредка, на полном скаку не спеша посасывать горячую кровь из отворенной жилы коня. – « Учится, учится и учится!» - любил повторять дедушка Секс-Аул и ласково трепал внука за край кольчуги. Годам к тринадцати, Тулендей превратился в сурового, тяжеловооруженного воина – грозу степей и барханов.
Чтобы окончательно стать смелым, сильным и беспощадным Тулендею следовало отведать двенадцать частей мяса собственноручно добытого леопарда. Зверя следовало искать в густых лесах и кустарниках окружающих заповедный Арал. Море было в трех днях пути. Оно простиралось как степь – бескрайнее, ласковое, пропитанное желтыми лучами солнца.
Каких только зверей тут не было! Они вихрем носились, резвились, сталкивались рогатыми лбами и снова разбегались в разные стороны, некоторые грызлись насмерть и рвали друг друга на части. Все как на хорошем футбольном матче было полно движения, диких звуков, красок…
Солнце еще не успело зайти за тучку, как Тулендей увидел крупные, отчетливые следы леопарда. Охотнику не пришлось долго идти по следу. Он услышал грозный, заставивший его содрогнуться и даже самую малость, обмочится, рык. Перед Тулендеем стоял живой леопард. Свирепый и могучий зверь глядел в упор. Тулендей, совсем рядом, видел круглые линии надбровий, глаза зверя казались с добрую пиалу, полосатый как змея хвост нервно и злобно бил по земле…По всему было видать, что леопард сейчас бросится на несчастного мальчика и быстро загрызет его до смерти огромными человеконенавистническими клыками…
Тулендей успел шепнуть – « Ой! Мама! Да будет удача!» - и укрылся за ближайшее дерево. Широкий железный наконечник охотничьей стрелы высунулся из-за ствола дерева. Первая стрела сорвалась с тетивы, вторая почти догнала ее в полете. Обе стрелы по самое оперение вонзились в грудь зверя и леопард, как подстреленный, грузно рухнул на землю. Тулендей огласил округу долгим, протяжным, визгливым, гортанным соловьиным криком, вытащил нож и. как того требовал древний обычай предков, перерезал горло тотемному зверю, чтобы из туши вышла вся кровь. Тулендей развел костер, одним движением распорол тушу, вытащил сердце, легкие, желудок, печень, прямую кишку и яйца леопарда и, бросил на уголья, чтобы поджарились. Он жадно ел почерневшее мясо, все двенадцать частей, и душа его не чернела, а напротив разрасталась и взмахивала могучими белыми как у лебедя крыльями. Тело стало удивительно легким, походка невесомой. В крови Тулендея, как в медном походном казане, круто закипело и забурлило гордое степное бесстрашие, презрение к любому врагу.
Теперь следовало ехать искать в бескрайней степи свою нареченную дорогую невесту Елабугу. Они были обручены с самого рождения. Их отцы торжественно поклялись породниться и в знак верности слову всенародно съели по куску лучшего курдючного сала и печени, и обмазали жиром губы. Потом коснулись друг друга грудью. И, наконец, вымазали лица белой мукой. Все это должно было скрепить нерушимое степное слово.
Неожиданно Тулендея обуял неистовый гнев. Как смеют глупые люди скрывать от него его ненаглядную невесту Елабугу?! Сшибая по пути толпы зевак, он ворвался в свою белую юрту и одним ударом раскрошил кованый железный сундук, в котором хранилось оружие. Надел на себя кольчугу, стальной, хвостатый шлем, затянулся золотым поясом. Не спеша, выбрал булатный индийский меч, щит из кожи бегемота, длинное копье, тугой лук, топор, шестопер, дагестанский кинжал и четыре полных колчана со стрелами, направился в степь, где паслись бесчисленные табуны лошадей.
Неожиданно из табуна выскочил неказистый, нечесаный, худоребрый чубарый конь и затанцевал перед Тулендеем, стараясь встать к нему боком. Тулендей в сердцах перетянул его уздечкой. Конь даже не шевельнулся. Тулендей схватил его за хвост и, покрутив несколько раз в воздухе, закинул далеко в крапиву. Чубарый пролетев тысячу сто метров, встал как вкопанный на все четыре ноги и радостно, во все горло заржал. Увидев это Тулендей крепко задумался и сказал чубарому – « Надо полагать, ты достоин казахского батыра! Назову-ка я тебя Ветерком!»
Прошло целых двенадцать дней, как Тулендей сел на Ветерка. Позади остались огромные расстояния, однообразная степь успела наскучить Тулендею и он повернул к ближайшему кургану. На вершине кургана он нашел обветренную холодную каменную скифскую Бабу, во рту у которой торчал шелковый свиток.
Вырвав из зубов Бабы свиток, Тулендей с удивлением прочел - « О, мой возлюбленный Тулендей! Эти слова вышиты золотой нитью твоей верной невестой Елабугой! Уже сто двадцать три дня, и сто двадцать четыре ночи, в нашем ауле хозяйничает урус-батыр Зиновий-бек. Он привел с собой огромное войско и ведет себя не смиренно и вежливо, а нагло и нескромно, распуская руки, требует у моего отца, чтобы он отдал меня ему в жены. Вряд ли мы сможем очень долго противостоять неистовому сексуальному желанию грозной вражеской силы. «Невыносимо, когда насильно! А добровольно невыносимей!» (как сказал поэт!) Приди, о, Тулендей! И спаси меня и весь наш прекрасный аул, наши зеленые нивы и тучные стада. Ожидаю тебя с огромным нетерпением, вся твоя до последнего волоска Елабуга…»
Ярость обуяла батыра. Он понимал, что словами ему не унять грозного урус-батыра Зиновий-бека, придется сразиться! Испокон века в степи, самая красивая девушка доставалась сильнейшему из воинов. Тулендей подтянул подпругу, дал шенкеля, отпустил трензеля, поправил ташку и шашку, огрел чубарого Ветерка камчой и помчался…
В стороне от аула и кибиток, где жили простые рядовые дружинники, стоял гигантский золотой шатер с островерхими башенками и античными колонами из позолоченных сосновых бревен. В промежутках между колоннами были подвешены огромные бронзовые колокола. У входа в шатер застыли два плечистых мужика-рынды с топорами на плечах. Несмотря на жару, они были в лисьих шубах, бобровых шапках и валенных валенках. Замерев, как каменные изваяния, они не смели и глазом моргнуть. Хозяином этого «лужковского» шедевра был не кто иной, как непобедимый урус-батыр Зиновий-бек.
Вчера поздно вечером он вдоволь нагляделся на Елабугу, наигрался с ней в жмурки, и в перерывах между ухаживанием и улещиванием неприступной красавицы, один съел мясо целой коровы и пяток жареных куриц-несушек с творожными ватрушками. При этом он выпил два ушата смирновской водки, бочку пива и кувшин кваса. И вот, уже настал полдень, а он все еще спал, раскинувшись на шелковых подушках. В красной рубашоночьке, хорошенький такой… Его покой нарушил неистовый крик гонца – « Тревога! Тревога! На нас татаре напали!!!»
- Какие-такие татаре, говори, смерд?! – удивился князь Зиновий Иванович Гневное Око, ибо именно так его величали в народе, и накинул на богатырские плечи косоворотку, вышитую крестиками и нуликами.
Гонец повалился на колени и доложил – В чистом поле, напал на нас какой то косоглазый мальчик и уж почитай, половину дружины насмерть уложил! Стрелки от него так и отскакивают, мечи вострые тупятся, топоры ломаются, булавы гнуться… Пробовали в него из пищали затинной пальнуть, так увернулся, а пока пищаль вновь заряжали, он всем пушкарям пальцы оттяпал! Иди на подмогу батюшка-князь Зиновий Иванович Гневное Око, а то совсем сгинем в этой степи поганой… занесла нас сюда нелегкая…
- Но, но… поговори у меня, холоп! Сейчас подать мне сюда завтрак! Надо перед битвой червячка заморить! И сел за стол. Перво-наперво, ему подали огромный казан кислых щей со сметаной и горячими пирожками с требухой. Потом четырех печеных арзамасских гусей и двух верченых тамбовских зайцев и окорок свиной окрошеван из свежей убоинки. Все съел князь и, начисто подтерев казан изнутри хлебной коркой, стал облачаться в воинские доспехи. Надел девятислойный германский панцирь со стальным зерцалом, шлем с бармицами и литой страховидной личиной, пристегнул Меч Кладенец, взял в руку палицу трехпудовую чугунную, щит и копье с двенадцатью булатными наконечниками. Подвели ему под уздцы белого коня богатырского.
- Ну, и где ваш косоглазый мальчик? А был ли Мальчик?!! – спросил, озираясь по сторонам, князь Зиновий Гневное Око.
Тулендей молча смотрел на приближающегося Зиновия-бека. Никогда в жизни не видел он еще белого человека таких огромных размеров, и сердце его затрепетало.
Зиновий-бек был уже рядом. На полном скаку замахнулся он своей чугунной, усыпанной острыми шипами палицей и грохнул ей по Тулендею. Удар пришелся прямо по темечку. Из глаз Тулендея посыпались сначала искры и зажгли ковыль, а потом ручьем потекли слезы и загасили сухую траву. Ему было очень, очень больно Тулендею, перед глазами все вертелось, родная степь стала раком, образ дорогой Елабуги помутнел и покрылся рябью. Силен князь Зиновий Гневное Око, ничего не скажешь. С наскоку такого не возьмешь…лоб в лоб не осилишь…
И тут Тулендею вспомнились вещие слова его ордынского деда Секс-Аула Оторвиевича – « Не можешь взять врага силой, бери хитростью!»
Тулендей пришпорил коня и, отвернув от урус-батыра, помчался в безлюдную степь. Зиновий-бек, хохоча во все горло и презрительно посвистывая, мчался следом. Он был уверен, что догонит мальчишку, подомнет под себя и раздавит вместе с этим мелким вертлявым чубарым конишкой.
Однако расстояние между ними не сокращалось. – « Проклятое животное! – со злостью на своего верного коня подумал князь Зиновий Грозное Око. – Видите ли господа, коню не нравится, что за завтраком я скушал маленький котелок пустых щей и костлявого цыпленка! Тяжело ему… Ноги едва тащит.… А обжираться овсом на халяву у меня на конюшне не тяжело? Овес то нынче дорог… - Ах ты волчья сыть, травяной мешок!!! – взревел князь, и огрел коня плеткой.
Но расстояние не сокращалось. Казалось, мальчишка был рядом, в двух шагах, но дудки! Не достать!
Зиновий-бек отшвырнул от себя свой стальной щит, а потом закинул в сторонку и чугунную, могучую палицу.
Хитрый Тулендей тут же укоротил шаг Ветерка и подпустил князя поближе. Грозное Око нетерпе иво заерзал в седле. Теперь он был уверен, что коню стало легче, и он вот-вот догонит мальчишку. Вслед за щитом и палицей он решил выбросить копье и даже любимый Меч-Кладенец. – « Да я его просто одними голыми руками придушу… - думал он про себя, - а боевое вооружение опосля, на обратной дороге домой подберу, красть тут вроде некому, степь да степь кругом… чай пронесет, не ограбят, косоглазые!» Подумав, он сбросил душный, девятислойный панцирь с зерцалом и остался в одной только красной рубашонке с расстегнутым воротом.
Этого то и дожидался коварный, хищный, жестокий степняк Тулендей. Издав оглушительный волчий вопль, он на полном скаку развернулся и помчался навстречу врагу. Зиновий-бек пробовал, отмахнутся он него огромными кулаками-кувалдами, но тщетно. Как не махал, а Тулендей вертелся рядом как настырный слепень и осыпал его ударами. – Хрясть! – и он отрубил князю правое ухо и левую руку… - Хрусть! – и он отсек Грозному Оку левое ухо и правую руку… - Не будешь теперь урус-шайтан, на мою Елабугу пальцы расдвигать! - шипел Тулендей, и как заправский вальщик окончательно обрубил все сучья на огромном бревне-теле поверженного Зиновия-бека.
Так закончилась это беспримерная степная битва. Чистая радость переполняла сердце Тулендей-батыра, он честно заслужил свое право быть мужем верной Елабуги. Тем временем подоспела красавица-невеста. Стараясь не замочить подол и сапожки, в свежей крови урус-бека, она вся, светясь от счастья, легкая и липкая как перышко шла навстречу Тулендею…
Степь да степь сияла вокруг. Чистая, не взбаламученная, она простиралась за горизонт, и ее, конечно, не трудно было понять умом, измерить общим аршином и перейти одной единственной и неповторимой человеческой жизнью…
. . .
С утра через день собрались гости. Хозяйка разложила выразительно пышные блины, и гости ели, стыдливо чавкая. Но всему есть предел, гости наелись, и им захотелось петь и плясать - “ Чекулды, чекулды, чекулды кулды-елды, век бы жрал бы, спал бы, и не робил не кады...” - пели туманные гости, и им хотелось плакать и бить друг друга по голове, но не больно, а понарошку. Запел кочет, перепел могучий как молоток. Фрося целовала казака Феодосия. Смеркалось. Ныли ноги у Фроси. Сморкал носищем Елдаков, но особняком, как тучка, в сенях, грустно и задумчиво молчал Тулендей, а на него, не мигая, смотрела красивая Елабуга. Она, зверея, хотела танцевать. Тулендей танцевать не умел, а хотел, сыто рыгнуть, и выйти из духовитой избы в степь, в стылою жуть, пургу и туман. Колючий как ежик зверь просунулся хряком в чулан, суя чугунные ноги в потолочную труху, где скреблись по прежнему вечно серые мыши. Елабуга спугнула Тулендея, и тот, чавкая чувяками как чмо, прошелестел во взбаламученную степь. - « Ты, Толя не прав...” - пропела гулко Елабуга и быстро побежала следом…