...Его отец был хитроумный Бог воров и торговцев Гермес, его мать - Прекраснейшая Афродита, потому его и назвали -Герафродит, или Гермафродит. Так в самом начале жизни в нем объединились два божества. До пятнадцати лет он рос, как все мальчишки: дрался, кусался, воровал чужой виноград, дразнился и убегал от всех этих теток и бабок, на которых его оставили беспечные родители. Тетки и бабки воспитанием не утруждали, предпочитая сунуть лишнюю конфетку и походя рассеяно погладить по вихрастой головке, - не до Гермафродита им было, у них собственных детей в избытке. Гермафродит - сын Богов, ему и так повезло. Что еще надо? Чего ему сделается? Ему всю жизнь папа с мамой помогать будут и, конечно, как вырастет, женят на царевне или вовсе Героем сделают, им это как два пальца - не люди ведь, а Боги.
Мальчишки его не любили, потому, как выделялся. Все они были курносые, с веснушками, конопатые, низкорослые, с волосами жесткими, как сапожная щетка, у него одного нос был длинный, горбатый, божественный, и кудри каштановые до плеч, и ноги, как у цапли, и глаза округлые, пронзительные, совиные и синие, как море. Слишком он выделялся своей красотой, хотя во всем остальном, был мальчишка, как все: дрался, кусался, горох чужой воровал. Божественная красота хороша в храме или во дворце - среди простого ушлого народа она вызывала неодобрение и глухие пророчества: "Ну, этот парень, как пить дать, плохо кончит: либо его купцы или разбойники сманят, либо он нам сам всех дочек перепортит..." Чуть какая девочка зазевается на него, так ее родители быстрехонько прятали, цепью к родному дому приковывали, чтоб не сорвалась и не побежала за этим Гермафродитом.
Прекрасный юноша один бродил печальный по горам и долам, по пригоркам и бугоркам, вдоль ручьев и омутов лесных. Однажды, утомленный, он забылся полусонный, над таинственным журчаньем водопада одного. Он дремал, и все молчало... Что-то тихо прозвучало... по-над ухом у него...
А это над ним склонилась прелестная нимфа водопада Салмакида. Во всем она была ему под стать: и нос длинный с горбинкой, и кудри до пят каштановые, и глаза русалочьи, - только она была нежная девушка, и у нее еще были две жемчужные грудки с вишневыми сосочками, пухленький "венерин бугорок" и восхитительно розовая пышная попка! Только вот восхищаться всем этим богатством было некому... А уж ручки, ножки, куда там грубым деревенским девчонкам! Эти ручки ничего, кроме цветов, не держали, а ножки только что и ходили по нежным мхам и росистым травам.
Салмакида склонилась над нагим юношей, удивилась, изумилась, потрогала, погладила и неизбежно влюбилась. Раньше-то к водопаду ходили одни грубые, волосатые кентавры с неприлично длинными срамными удами до земли, после их ухода конским потом разило и воробьи слетались на навозные кучи... На них смотрела Салмакида с естественным отвращением, предпочла бы она старой девой остаться навеки, лишь бы не отдаться этим гортанным, гривастым горцам. Забрел как-то пышный воин, из-под Трои. В золотых доспехах, с огромным копьем, бронзовым мечом, в блестящем шлеме с разноцветными перьями - залетел, как птица райская. Скромная лесная дурочка, Салмакида, смотрела на него, открыв рот, и даже в волнении стала, громко чмокая, палец сосать - так поразил ее этот шлемоносец. Но ахеец вдруг разоблачился, стащил на траву панцирь, шлем, тунику и оказался обычным мужиком. На бережок сел, стал ноги грязные мыть, башку кудлатую тереть, тунику свою стирать - а от нее аж вода розовой стала, так она вся кровью пропиталась. Видать, девять лет не мылся герой-ахеец, а только все рубал и рубал головы троянские... Салмакида посмотрела на эту мужскую баню и молча отошла в кусты. Нет, не нравились ей что-то ни кентавры, ни солдаты, а другие к ней не забредали.
И вот теперь прекрасный юноша лежал у ее ног и спал сморенный полуденным солнышком, которое пятнилось на его золотистых волосах. Нагой юноша никуда не убегал, не уходил, лежал, раскинув руки и ноги, и притягивал к себе юную, неискушенную Салмакиду, как чудо, какое, как лесное Божество, как зверь невиданной красы.
Нимфа скромно, ладошкой погладила зверя, склонилась, как ива, и изящно поцеловала в ухо, потом в шею чмокнула, потом ниже и еще ниже, пока не уперлась в толстую штуковину, которой у ней у самой не было. Много чего у Салмакиды не было: ни таких сильных рук, ни таких широких плеч, ни мускулистого живота, ни пушка курчавого на щеках, ни решительного, волевого подбородка, а самое главное, этой штуки не было! Нимфа горестно взглянула на свой белый животик, рассеянно потрогала пальчиком жаркий, раздвоенный бугорок и стала невинно играться со штуковиной, ладошкой ее, поглаживая, нежно целуя и даже покусывая, как кошка мышку. Но мышка, вдруг стала расти на глазах и скоро стала больше кошки! Юноша во сне заворочался, цепко ухватил в кулак, тяжело вздохнул, зачмокал губами, почесал затылок и уснул крепче прежнего.
И тут Салмакида горько заплакала и застонала - ведь он мог проснуться и убежать, уйти от нее в свой пыльный, грязный рабочий поселок, плясать там с другими девами, хороводы водить, петь, смеяться и шутки шутить! А она опять останется одна и ничего, кроме усатых, с налитыми кровью глазами, репейником в лохматых хвостах, кентавров, не увидит! И однажды, какой-нибудь кентаврище подкрадется во время купания, ухватит за волосы, перекинет к себе на холку и умчит с диким ржанием в аул, а там она станет его вечной рабыней, навоз будет метлой выметать, сено ему свежее на зиму заготавливать и, стоя на четвереньках, принимать его лошадиную сущность... Или придет очередной воин, накинет на спящую веревку, придушит, засунет в мешок и отнесет в каменное логово. И будет она ему на неприступной скале всю жизнь кровавые туники стирать, шутки его грубые терпеть, сандалии пыльные воском начищать, а он, даже панцирь железный не снимая, на нее шесть раз в день наваливаться, пока все косточки не сломает, нежные груди не растопчет, кровь по капле не выпьет...
"Ой! Нет! Не хочу! Не могу! Не буду!" - завопила вне себя Салмакида и, упав на колени, простерла руки к Богам. Каждая нимфа, каждая дева, хоть раз в жизни, но может взмолиться Богам, и Боги ее услышат.
"О, Боги! Боги вы мои Олимпийские! Не прогневайтесь, выслушайте мольбу бедной лесной нимфы Салмакиды! Как птичка, порхала я по жизни, не ведая ни горя, ни печали, и всегда восхваляла вас, о, мудрые, величественные и прекрасные Боги! Я думала всю жизнь прожить рядом с этим водопадом, в цветах и травах, но и водопад мне опротивел, и цветы и травы не радуют... Надоело мне быть одной и все одной! Не хочу больше, не желаю! А хочу с этим дивным юношей навсегда соединиться, чтоб не убегал никуда и не уходил, и не дышал, и не любил без меня, и не кушал, и не плакал, и не смеялся без меня! И чтоб были мы всегда неразлучны, как одно тело, как одна душа, как одна мысль... И вечно мы будем благодарить вас, о Боги! Приносить вам обильные жертвы, курить фимиам, класть на алтари вкусные кусочки... О, бессмертные Боги, сжальтесь, выполните мою просьбу и дайте знамение!"
Услышали Боги молитву влюбленной девы, налетел порыв ветра, зашла на солнце грозовая туча, похолодало, закапали тяжелые капли дождя и проблеснула Перун-молния. Салмакида бросилась укрыть своим телом юношу, легла сверху, обняла, прижалась крепко, жадно в губы целуя, руки их сплелись, ноги перевились, животы и груди стиснулись, бедра прижались друг к другу в жарком единении и... случилось то, о чем страстно молила богов нимфа.
Юноша проснулся, зевнул, потер глаза и, крепко почесав грудь, вдруг замер: ладони его коснулись двух тугих холмиков с вишневыми сосочками... Юноша нежно вскрикнул и посмотрел вниз - у него выросли две женские груди! Гермафродит еще раз в ужасе вскрикнул, но на самом-то деле он завизжал и вскочил на ноги. Зад его странно затяжелел и раздался в бедрах, штуковина - слава Зевсу! - все еще оставалась на месте, но под ней было как-то странно выпукло и горячо. Гермафродит быстро засунул туда палец и сразу же с еще более диким воплем выдернул! Там была какая-то странная, волосатенькая, раздвоенная штука, совсем как у теток в бане или у той голозадой пастушки, которую он однажды подглядел в кустах крыжовника.
До вечера ощупывал себя всего несчастный, или счастливый Гермафродит, который, или которая, не подозревал, что стал, или стала теперь - Гермсалмакидом, или Гермсалмакидой... О, Боги! Что вы творите с людьми, что вершите, внемля самым жалобным просьбам! На что обрекаете! Попросит бедняк богатства - ему дадут, догонят и еще раз дадут - глядишь, и дышлом вышло, не впрок! Сын спился, дочь по рукам пошла, жену от жадности так раздуло, что хоть в тиски зажимай... Или власть попросит - ему дадут, догонят и еще раз дадут, а власть не в сласть. Друзья обижаются, врагов не счесть, а куда теперь денешься? Власть на то и власть, чтоб под себя ломать и всех дураками делать... Или вот любви попросила нимфа лесная, таежная Салмакида, а вышло что? Не спросясь, попросила, не подумав хорошенько, теперь и Боги не разберут, что это за существо появилось на земле - Гермсалмакид?..
Уж луна в небе взошла, а несчастный Гермсалмакид все ощупывал и ощупывал, то испариной покрываясь, то, от озноба трясясь, и все поверить не мог, что с ним приключилось, за что, про что. И как теперь, и стоит ли после этого жить? Может, разбежаться и головой о мшистый камень? Или в пруду колдовском, водопадистом утопиться, будь он проклят! Занесла его сюда нелегкая...
Гермсалмакид прошелся по бережку, попробовал воду ножкой, тихонько взвизгнул и, белея в сумраке грудями и, поводя пышными бедрами, плавно вошел в воду. Ночная вода была как парное молоко, дно песчаное. Боясь замочить волосы, Гермсалмакид, разводя ноги, как лягушка, проплыл кружок и встал у зарослей кувшинок. Внезапно из кустов выскочила веселая стайка нимфических голышек - былых подружек Салмакиды. Углядев нежногрудого Гермсалмакида, они бросились к нему и стали плескаться, брызгаться и нырять вокруг, как утки, показывая гладкие задки и кудрявые передки. Шаловливая резвунья ухватила за шею и стала по-девичьи шалить - то в губки поцелует, то за ухом лизнет, то груди нежно сдавит...
Гермсалмакид уворачивался, отпихивался от резвуньи, как мог, но постепенно и неотвратимо мужская его половина, его полноценная половинища, подняла тяжелую гордую голову и набычилась. Ее схватил он поперек и на себя бросил с размаху! Грудью грудь поправ, заворотил он ей рубаху и засадил, как только мог! Все смешалось в нимфическом пруду! Брызги и пена выше водопада поднялись! Крик, писк, гвалт! Испуганно смолкли птицы, ушла вглубь старинная шершавая щука, давно разбежались и затаились перепуганные, заплаканные подружки, а Гермсалмакид все обнимал и обнимал полубездыханную резвунью и полумертвую шалунью, которая, часто дыша и вскрикивая, все шептала ему в ухо - "О,Зевс! О, Бог! О, Зевсик, мой дорогой, солнышко мое..."
Нимфа приняла несчастного Гермсалмакида за Зевса: Кто еще мог в женском облике наброситься и внезапно овладеть предметом своей страсти? Зевсу не впервой, - то бычком подойдет к деве невинной, то рачком подползет, то лебедем крыластым подплывет, невзначай просунув меж круглых колен... То дождем золотым забарабанит по плоскому еще животу, а то, и как сейчас, прикинется дивной, грудастой и глазастой нимфой Салмакидой, а сам и не нимфа вовсе, а мужичище, что твой кентавр...
Такие вот чудеса приключились в нимфическом пруду. Только позолотила верхушки сосен розоперстая богиня утренней зари, как, оставив утомленную деву в прибрежных розовых кустах, ушел Гермсалмакид куда глаза глядят. Шел довольный, что-то бодрое насвистывая и стараясь ступать по-мужски твердо, но оступался, переходя на короткий женский шажок.
Впереди, за валуном яйцевидным, что-то засвиркало, заверещало, разлилось дивной трелью соловья, и Гермсалмакид из чисто женского любопытства поднял головку вверх и ничего не увидел. Тогда он нагнулся, перегнулся и стал вниз глазами шарить: "Где птичка? Где птичка-то?" И тут вдруг почувствовал он сзади горячее, жаркое, нетерпеливое дыхание над ухом и поцелуй страстный в самое темечко и нежную шею... И чьи-то твердые пальцы на бедрах, и горячие волосатые колени, и мощный, как утюг живот, который придавил его к камню, да так, что и не разогнуться. "А где птичка-то?" - томно спросила наивная Гермсалмакида, и неожиданно лизнула шершавый мужской подбородок. - "Я, я твоя птичка, я... я... моя козочка..." - прогудело ей прямо в ухо, и Гермсалмакида почувствовала сладкую истому внизу живота, и бедра ее сами раздались и пропустили вглубь что-то неизъяснимо желанное и живое...
Когда "птичка" наконец разомкнула мощные объятия и обильно орошенная и счастливая Гермсалмакида пришла в себя, то увидела, что он уже ушел, оставив ей в благодарность свой тяжелый меховый плащ и горстку медных монеток. "Моряк, наверное... - подумала Гермсалмакида, - все мужчины такие: набросятся, изомнут всю, а потом ищи их свищи... Хорошо хоть денежек оставил, а то жрать охота!"
Голод он почувствовал нестерпимый, есть захотелось, отщипнуть кусочек, того-сего... - "Вот бы вепря жареного на угольях и пива светлого огромную запотевшую кружку или, лучше, две кружки... - думал Гермсалмакид, твердо ступая по окаменевшей тропе. - Или фруктов, пушистых персиков, сочных грушек, дыньку, дыньку, арбузика ломтик и сладкого сиропа с изюмом, и халвой, и пастилой, и вафлю, вафлю хочу нестерпимо..." - зудела и стонала его вторая половина.
Гермсалмакид спустился с горы и увидел в цветущей долине стада: овечек, козочек, коровок, козлов, быков, баранов - и двух смуглых белозубых пастушков у костра. Жарили они тихо-мирно на вертеле ягненка, начинив его диким виноградом, орехами и сливами. Медленно вращая вертел, хмуро поглядывали на подходящего Гермсалмакида, молча протянули мясо и каменную чашу с вином. Смотрели, как он, кокетливо отставив мизинчик, мелкими глоточками отхлебывал вино и неистово вгрызался в мясо, почти не прожевывая, проглатывал огромные куски, как, довольный, облизал розовые ладошки, и, погладив себя по крутым бедрам, протяжно зевнул и свился калачиком на их единственной ослиной шкуре.
Пока он спал, белозубые пастушата все шептались и шептались, указывая на него пальцем, а потом, не выдержав, разбудили и спросили: "О, путник запоздалый! Ты кто будешь? Сам-то откуда? Ты Бог или смертный? Ты мужик или баба?"
Гермсалмакид протер глаза, отхлебнул из чаши, поковырял щепкой в зубах, поправил пышные волосы и неожиданно для себя самого ответил: "Я Бог!"
Получив щедрые жертвы и погладив застывших в религиозном экстазе пастушков, Гермсалмакид гордо задвигался по цветущей долине. Теперь он твердо знал, кто он такой. Конечно - Он Бог! Единственный в мире Бог, в котором соединились мужское и женское! Он Бог и для мужчин, и для женщин... Единственный! Неповторимый! Знающий! Любящий! Единый в двух лицах - Гермсалмакид!
Увидав его, встречные греки, пастухи и крестьяне, ремесленники и торговцы, мужчины и женщины, расступались, кланялись, и, пряча улыбку, протягивали ему кто лепешку, кто кисть винограда или амфору с лучшим вином, шептали вслед: "О, Великий Бог! Дай нам немного твоей любви..." А Гермсалмакид уходил своей странной походкой, сам не зная куда, ведь не только люди, но и бессмертные Боги не ведают, зачем ведет их таинственная Судьба.