... горячий душ. Что может быть лучше для тела, кожи, души? Душистое миндальное мыло, милый мыльный бог, господин Проктор энд Гембл, ты один знаешь, куда проникаешь со своим мылом, нельзя так долго намыливать лобок, невольно как-то возбуждаешься. Афродита, конечно, родилась из пены, "пенномыльнорожденная", хотя, говорят, что из капель крови или капель спермы... "Титан Крон отрезал своему отцу Урану член и бросил его в море. Из капель его крови родились Гиганты и Богини Судьбы Эринии, а из его спермы - сама любовь: "спермопеннорожденная Афродита". Остров любви Кипр, как мы все далеки от него, особенно эта маленькая, вдоль и поперек исхоженная Итака, где и шага не ступишь без "Здрасте, Как поживает ваш уважаемый муж алкоголик, ваша дивная сестра проститутка, розовощекий карапуз олигофрен, ваш веселый брат наркоман вернулся уже из службы в мафии?" Как надоело делать лживые китайские улыбки при встрече с вечными, как огонь, соседями. Теперь махровое полотенце… надо не вытирать капельки, а промакивать каждую отдельно, до этого она сама додумалась. Тело у нее, как у молоденькой, лет двадцать - не больше, ну, двадцать пять... В детстве отец сам парил их в бане, у старшей сестры уже сиськи стояли, как уши у овчарки, и долго вытирал собольим полотенцем, куньим полотенцем, рысьим полотенцем, бормоча-наговаривая: "С гуся лапчатого вода, а с дочек моих худоба!" Долго вытирал, мял рассыпчатым драгоценным мехом, и руки у него были большие, сильные руки отца и мужчины, и от него исходил вкусный мужской запах - смолы, хвои, горьких листьев, диких корешков, которые он вечно варил в своем жреческом котле, и крови, жертвенной крови, а уж этот запах ни с чем не спутаешь. Храм-то стоял рядом и по праздникам, когда в жертву приносили целого быка, а то и двух, все дымилось, все коптилось, а кровь стекала по мраморным ступеням и аж, под ногами хлюпала. Спереди у отца был привязан на лыковом пояске большой распаренный дубовый веник - за веником таился зверь, о существовании которого они догадывались, но видать - не видали. Так, изредка мелькнет в дресве вениковых прутьев, покажет в чаще хвост и опять уйдет вглубь дубоволистную, сумеречную, таинственную. Так и осталась навсегда мужская суть таинственной, еще с отца повелось. Сильные, тяжелые руки отца, запах священной смолы, жертвенной крови, таинственно проглядывающая мужская суть, так и остались навсегда. Смешно, сколько лет замужем, а все равно не могу понять, как эта дружная семейка уживается? Бывало, несешь в пакете десятка два, как осторожно ни несешь, а все равно два-три обязательно треснут, потекут, а эти спокойно себя чувствуют даже в седле... все равно не могу без содрогания смотреть на эти скачки в ипподроме, так, и кажется, что ребята вот-вот разобьют себе яйца, а им нипочем! Веселая, грешная, языческая Троица как была языческая, так и осталась. Два толстеньких, кругленьких жреца, а посередке - "Вечное Древо Жизни! Корень Рода Человеческого! Идол Фаллический!" - восторженно кричат ему, ежеминутно кланяясь, два округлых жреца, два волхва, то справа кричат, то слева подбадривают. Глупо, но как она еще девочкой его боялась. Когда танцор Афинянин в первый раз упал на нее, точно с дерева свалился, она успела ножки подогнуть, пятками в землю упереться, и, когда он кольнулся, пятками оттолкнулась, и чуток уползла от него; он опять кольнулся, а она опять отползла. Так изрыли они всю священную рощу, как плугом вспахали, хоть репу сей. Укол-ползок-ползок-укол... Пока темячком не припер к дубу, не осилил. Вошел с трудом, втиснулся кое-как, а вышел легко, радостно хлюпая, утирая нос. А кругом была весна... щепка на щепку лезла, зверь за зверем бегал. Лось за лосихой, кабан за кабанихой, медведь за медведихой, бурундук за бурундудихой, лягух за лягухой! И все это было прям рядом, на одной поляне! Потом Афинянин попросил ее украсть у отца поросенка и изжарить под дубом. Афинянин сказал, что поросенка надо прежде нафаршировать фазанами и рябчиками, обвалять в сухарях, вымоченных в мадере, обильно посыпать сельдереем, а в рот вставить искусно вырезанную в виде чайной розы морковку и подать все это на одном большом золотом блюде, а она тогда заплакала от стыда, потому как где ей было взять блюдо и мадеру? Сейчас Афинянин вспоминался ей глупым прыщавым пареньком с молочно-белой пиписькой, у которого и кровь молочком отдавала. Это был не настоящий мужчина, а настоящий сидит вот там, в углу, на кухне, зажатый между стиральной машиной и острым, как клюв, углом столика, сидит, курит, книжонку читает, хмыкает, перелистывает. Что он в этой книге-то вычитает? Свою судьбу? Никто не знает своей судьбы - в книгах пишут про чужие, по видику - и то чужие. Подруги рассказывают - все равно чужие, все чужие, чужие, чужие. А про свою, никто не покажет и никто не вычитает, знал бы он, куда она сейчас пойдет. Все равно узнает, она сама скажет, и тогда она подарит ему смерть. Только жена может подарить своему мужу смерть. Почему так много вдов? Потому что они все подарили своим мужьям смерть... Одиссей ведь не сможет ни понять, ни простить ее. Для него она всегда была и будет только его женщиной, привычной, любимой, удобной, всегда безотказной, как винтовка мосина, женой Пенелопой. Она уже двадцать лет жена царя Итаки Одиссея. Жена Героя, который так и не пришел на битву. Двадцать лет назад хитроумный Одиссей сумел-таки перехитрить свою судьбу. Притворился хворым, хромым, косым, безумным, три дня поил, кормил, угощал до отвала, подарки дарил и добился, что послы Агамемнона ушли на эту троянскую бойню без него. Как он радовался тогда, хохотал во все горло, подбрасывал ее в воздух могучими руками, целовал, обнимал, без конца хвастался, как обхитрил он, хитроумный Одиссей, послов, как смог сам, своими руками, изменить свою судьбу. Все эти двадцать лет он безвылазно просидел на острове. "Мой идеал теперь - хозяйка, да щей горшок, да сам большой..." - что-то уж слишком часто повторял последнее время Одиссей. Что-то уж слишком серьезно говорил, отсиживался в своем углу, отгораживался книгами, нескончаемым дымом сигарет "Голдстар", "Силверстар", и сам стал выкуриваться, потухать, гаснуть, как звезда, прятаться в свою обиду, в свою жалость к себе. Страшно смотреть, когда сильный мужчина начинает гаснуть, забиваться в угол и жалеть себя, свои неудавшиеся походы, свою нереализованную осаду Трои, свое поржавевшее без дела оружие. Обиженное лицо у него стало, вот губки бородатые поджал, обидели его... А кого в этой проклятой жизни не обидели? Покажите мне этого человека! Покажите мне этого животного, этого насекомого, этого растения! Камни и те обижены, все кругом гибнут, стонут, плачут, охают, но живут и терпят. А он вдруг подумал, что он один такой, вернее, на остальных ему просто наплевать - главное, что он Герой, Хитроумный Одиссей или еще кто там, героев-то много, все кругом герои, главное, что он один обижен, он один в угол сел, сел в угол один, прыг-скок в уголок и молчок... А ей обижаться некогда, ей надо обед готовить, сына в школу собирать, все латать, зашивать, подшивать, мужа своего ублажать и стирать, без конца стирать, а она ведь тоже человек, уже взрослая тридцатисемилетняя женщина, и она тоже имеет право на свой угол, на свой прыг-скок и молчок. Вот сейчас она наденет эти красно-чернокружевные трусики, черный лифчик, светлое платье и выпорхнет, как птичка. Немного траурный, немного блядский наряд, но что делать? Теперь ее личный алфавит начинается с буквы "Б". "Сука, тварь, прелюбодейка" - как только не называла она себя в последнее время, но вот идет, идет, идет. И идет не с пустыми руками. Роскошную куртку несет в подарок, голубую, джинсовую, фирмы "Леви Страус". Ох, уж этот "Леви", работящий еврей, нечего сказать, полмира одел в свои еврейско-ковбойские куртки, доказывая всем, что Америка - это страна, прежде всего ковбоев. Наши родные, итакские евреи курток не шьют, а занимаются политикой и шоу-бизнесом. Приходится самим о себе заботиться, например, покупать американские куртки. Куртку она купила и сразу же принесла мужу. Одиссей обиженно поджал губы, натянул ее, как перчатку, зловеще заскрипели двойные еврейские швы, и вдруг, не выдержав, бабахнула, спрыгнула с пухлого живота медная лягушка-пуговица. Одиссей сорвал куртку и втиснулся в свой привычный Угол, закрылся, как вершина Олимпа, облаком синего никотинного дыма. И без слов было понятно, что он думает: "В кои веки купила кайфовую вещь, и та мала. Дура!" Да, дура, но хитрая, но лживая, такой теперь стала, ничего не поделаешь - знала ведь, что не налезет, зато другому, «Ему», будет в самый раз. Дом. Лифт. Кнопка-тринадцать. В лифте все еще по-прежнему страшновато, полированные стенки давят, кажется, что не вверх, а вниз проваливаешься и конца этому нет. В детстве она любила кататься в лифтах, но однажды застряла между этажами с каким-то мутноглазым дядькой-троянцем, который тут же, ни слова не говоря, не улыбаясь, расстегнул ширинку хитона, достал огромный и стал его дергать, мять, встряхивать у самых ее губ, а она давила на все кнопки, пока инвалидный голос диспетчера не произнес в ухо: "Ну, чего дрыгаетесь, студенты, щас выпущу..." Дверь открылась, и она на своих тогда еще кривеньких и толстеньких ножках попрыгала из лифта и тут же забыла о плохом дядьке. Тринадцатый этаж, направо. Одинокая обшарпанная дверь - одинокого мужчины, одинокой квартиры, одинокого дома, одинокого острова. Немой, неслышный звонок. Тотчас открывает. Собачья благодарность в красивых собачьих глазах, и легкий ужас отступающего одиночества. Да, оно отступает, но никогда не уходит совсем, всегда, сам третий сидит рядом, лежит рядом, подглядывает, вслушивается, всматривается, чтобы запомнить на потом. В однокомнатной квартирке гостиничного типа, как всегда, до звона пусто. Одни куклы. "Музей Резиново-продувных Подружек". Всего семь штук. Семь индивидуальностей, на каждый день недели, по кукле. Все бывшие подружки, в разное время, по разным причинам оставившие сироту-Киприота. И на острове любви бывают, оказывается, любовные потери. Вот у одной платьице задралось и видна большая резиновая гладкая до блеска жопа в бикини. Не такой он уж, видать, одинокий! Смех смехом, а мог бы куколки прибрать, упрятать в чулан, с глаз долой. Не прячет. Не убирает. У него свои непробиваемые холостяцкие привычки, свое ручное, удобное одиночество - тоже свой угол. "Угол на угол - получается Угол!" Стоит, спрятался за Куклу, за свою любимую - воскресную. Той, конечно, все равно, но поглядывает со зловещей усмешкой - как это вы будете? Вам ведь, людям, говорить надо, вы живые, за каждым из вас вон, сколько всего: у него - его жизнь, у тебя - твоя жизнь. Это как два разных взрослых дерева в одно соединить, перепривить, что получится? Горький мичуринский плодик, размером с маковое зернышко, вот плодик их любви, другого нет и не будет. А она и такому рада. Говорить, конечно, надо, они ведь не Куклы, чтобы сидеть рядом и молча смотреть телевизор. Но вот о чем говорить? По-настоящему она может говорить только об Одиссее, о Телемахе, который в очередной раз провалился в МГУ и теперь готовится к службе в тяжеловооруженной фаланге. Он что-то, как всегда, нервно, суматошно вздрагивая плечами, долдонит о своих куклах. Они вместе говорят о куклах, в четыре руки штопают, обряжают, подкрашивают, таскают из угла в угол, переговариваются противными кукольными голосами, и она подглядывает за ним, а он - за ней. Что-то у него угол рта немного перекошен, и речь чуть замедлена, так в магнитофоне бывает при переключении скоростей, так бывает при инсульте, так бывает у мужчин после пятидесяти, так бывает, так бывает, так бывает... А у нас, что бывает после тридцати семи? У нас бывает, что мужа убивают… Но об этом нельзя. Сейчас они пьют винцо из каких-то противных, безвкусных зеленых рюмок, красное из зеленого, бр-брр... Ее отец пил из деревянного ковша медовуху, Одиссей - всегда только из кубка, собственноручно сделанного из черепа какого-то циклопа Полифема, а вот они пьют из этих алкогольных светло-зеленых стаканчиков, как в каком-то провинциальном нечерноземном ресторане. Пьют и едят что-то вареное - переваренное из банки. Одиссей никогда не ест, не ел и не будет, есть вареное - он любит все жареное на угольях. "Чистое пламя огня очищает пищу, и заодно Боги получают свою лучшую жертвенную часть, и за это даруют жарящему на угольях счастье и здоровье!" - так всегда приговаривал Одиссей. И отец ее любил попродовольствоваться жареным мясом, но готовил его по-своему, по-жречески. Отрезал кус сохатинки или медвежатинки и, круто посолив, кидал прямо в костер. Минут через пять выкатывал палочкой из пепла, и, сдув облачко золы, вгрызался, и причмокивал. А Киприот ест только вареное, так у них в семье повелось, так он с детства привык - привыкать ей к этому? И к этому привыкать, и к тому, и к многому другому. Привыкать - значит отвыкать. Она привыкла перед этим принимать ванну, а Он ей прямо не говорит: "Иди, Пенелопа, в ванную..." А самой как-то неудобно. Она привыкла, лежа с мужем, брать рукой, зажимать в кулачок и гладить им себя между ножками... а тут что делать? С чего начинать? Или поступать, как с мужем? Но для чего тогда Он? Как кончить с другим мужчиной, когда все шестнадцать лет у нее был только Одиссей, один Одиссей, везде Одиссей, и каждый кусочек ее тела прижимался к мужу, и каждый, как собака, был верен ему, своему вечному хозяину Одиссею? Умом изменить легче, чем телом, не такой уж бесчувственный инструмент это тело. Ему трудно начать, ей трудно кончить - и это называется любовь? Да, это любовь, и у нее, как у всего на свете, есть свое древнее, еще ветхозаветное название - "прелюбодеяние". Не пожелай жены ближнего своего, раба его, осла его и т.д. Как это можно - пожелать осла? Хотя любовь зла, полюбишь и осла... китаянки, говорят, очень даже любили, видать, у них Афродита носит ослиные уши. Что-то Он слишком медленно возбуждается. Трудно ему, слишком много, наверное, со мной проблем, трудно мужчине с женщиной, у которой все в прошлом. Как это он делает со своими куклами? Ведь у него уже больше двадцати лет не было настоящей живой женщины? Вот взять бы эту, задастую... неужели эта резиновая, пахнущая велосипедной шиной дрянь, могла заменить ему настоящую? Одиссею наверняка не заменила бы. Но Одиссея ей не жалко, а Его почему-то жалко. Она сама себя загнала в угол и помрет, наверное, в этом углу от жалости к себе, к нему, ко всему этому потрепанному кукольному вертепу, без которого она уже не может, да и не хочет жить.