Вечером баба Зина и дядя Валя нарядились — баба Зина, подняв облачко дыма, хорошенько напудрилась, а дядя Валя надел еще свой любимый румынский теплый шерстяной галстук. Они собрались в гости к тете Вере, которая после Блокады необыкновенно любила веселиться. Они ушли, перекрестив меня и шепотом сказав, чтобы я запер дверь на деревянную щеколду, но ни в коем случае не запирался на железную задвижку, потому что тогда им придется ночевать на улице, они простудятся, заболеют, умрут, и я останусь бедным сиротой и не смогу закончить школу в Ленинграде. Смеясь, что-то напевая и шутя, они ушли. Оставшись один, я сел у остывающей кафельной печи и стал плевать на раскаленную чугунную дверцу. Дверца пыхала облачками пара как броненосец в цусимском сражении.
Я командовал:
— Огонь правым бортом! Прицел три, трубка восемь! Осколочным! Огонь! Пали!
Потом запел:
— Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути...
Потом проголодался, поел маринованной ладожской корюшки с черным хлебом, и вдруг, нестерпимо захотев спать, подбежал к двери и задвинул щеколду.
Ночью я проснулся от странных звуков. Какие-то злые духи собрались за моей дверью и угрожающе завывали и мяукали:— Открой дверь! Ну открой нам дверь... проснись, проснись, негодяй!
Я лежал с широко открытыми глазами и трясся от страха. За дверью явно находились недобитые фашисты, которым живым в руки даваться никак нельзя...
Но за дверью, конечно, стояли мои любимые, добрые баба Зина и дядя Валя. Они поздно вернулись из гостей и обнаружили, что дверь заперта на железную задвижку, а не на деревянную щеколду, как полагалось. Соседи в нашей огромной коммунальной квартире были все люди рабочие и уже давно крепко спали. Обычно они засыпали сразу, как приходили домой с производства. Поев борща или щей, они ложились и крепко спали до утреннего звонка своего будильника. У всех были очень звонкие будильники. Будить без будильника их было, конечно, нельзя. Баба Зина и дядя Валя соседей уважали и по-интеллигентски боялись побеспокоить хоть раз в жизни. Они стояли, понурившись, за дверью и битый час шептали мне, чтобы я проснулся. Наконец они дошептались. Из соседской двери вышел хмурый, заспанный дядя Аркаша в футбольных трусах. Крепко почесав грудь и узнав, в чем дело, он стукнул кулаком в дверь и зычно прокричал:
— Эй! Васек! Ты чего? Спишь, что ли? Подъем, рота!!!
Я тут же очухался, вскочил и открыл. Кроме меня, в квартире никто не проснулся. Пока дядя Валя тихо извинялся перед дядей Аркашей, баба Зина влепила мне звонкую затрещину, я хрипло заорал, она затрясла меня и, приблизив свой белый от пудры нос, сказала, что никогда! Никогда больше не оставит меня одного и будет в наказание всюду и везде таскать в гости вместе с собой.
— Как неудобно перед соседями... — слышал я ее голос из-за дубового буфета, где они спали с дядей Валей, — как неудобно получилось... И долго я еще слушал это — «неудобно, неудобно, неудобно, неудобно...» — пока опять крепко не заснул.
Утром я как ни в чем не бывало прибежал в школу. Сегодня по классному расписанию у нас была экскурсия по городу — нас всех должны были познакомить с русским Барокко и Рококо. Мы собрались у школьного подъезда, ожидая учительницу Сусанну Ибрагимовну. Погода, как почти всегда в Ленинграде, была плохая. Пахло кислым фабричным дымом и гнилью из затопленных подвалов. Крыша нашей школы была ярко-красной от ржавчины, стены все в щербинках от осколков. В школе нас предупреждали что если мы найдем неразорвавшуюся бомбу, то не смели бы тащить ее сразу в класс, а сдавали первому попавшемуся взрослому. На большой перемене нам выдавали вонючий рыбий жир, а доктор регулярно проверял волосы на вшивость. Ленинград еще отапливался дровами, красивые «парадные» двери домов были забиты корявыми серыми досками, все ходили по страшным «черным лестницам», люди выбегали из булочных, крепко-накрепко прижав к груди теплый хлеб.
Мы были послевоенные дети, и как все счастливые послевоенные дети, жили сегодняшним днем. Сейчас нас больше всего интересовала предстоящая экскурсия по памятникам архитектуры и зодчества. Чего, чего, а этого добра в Ленинграде и после войны оставалось еще много. Нам не терпелось все побыстрее осмотреть, пересказать своими словами на уроке и получить заслуженную пятерку.
Наконец пришла запоздавшая Сусанна Ибрагимовна. Она пришла не одна — в руках у нее висела потертая клеенчатая сумка, из которой выглядывала живая щучья голова. Голова беззвучно открывала и захлопывала зубастую пасть и исподлобья разглядывала учительницу. Сусанна Ибрагимовна купила живую рыбу себе на обед и теперь не знала, куда ее подевать. Она даже вспотела от растерянности и густо покраснела, когда школьная нянечка, баба Нюра громко спросила:
— И гдей-то евреи всегда себе все самое хорошее достают?
Сусанна Ибрагимовна хотела оставить живую рыбу в учительской, но затем почему-то передумала и взяла ее с собой на экскурсию по городу.
Мы дружно взялись за руки и пошли за Сусанной Ибрагимовной. На ходу учительница рассказывала нам, что такое был «Санкт-Петербург», и сколько забили в него до революции бесправные крепостные крестьяне дубовых свай, чтобы построить потом все.
— Раньше, дети, здесь под ногами было одно сплошное топкое болото! — говорила Сусанна Ибрагимовна. — Но постепенно бесправные крепостные крестьяне осушили болото, прорыли широкие каналы, разбили прекрасные, величественные парки, возвели дворцы, фонтаны и музеи, равных которым нет нигде в мире! — рассказывала Сусанна Ибрагимовна, часто перекладывая сумку из одной руки в другую. Нам было видно, что пожилой Сусанне Ибрагимовне тяжело одновременно интересно рассказывать и держать сумку с живой щукой. Мы вызвались нести сумку, и первая пара с удовольствием ухватилась за разные ручки сумки и потащила. Мы по очереди несли щуку. Она все время выкручивалась и дергалась, будто хотела сесть в трамвай и уехать от нас к морю. Сумку передавали из рук в руки, до тех пор, пока она не оказалась в самом хвосте экскурсии.
Сусанна Ибрагимовна тревожно оглядывалась и высматривала отставшую щуку. В то же время она, не переставая, рассказывала нам о русском Барокко и Рококо и показывала перчаткой с одним прохудившимся пальцем на голого мраморного мужика с крутой, выпуклой каменной бородой. Она сказала нам, что мужика зовут — Сатир. Этот Сатир держал в мускулистых руках кулек, в котором было много всяких длинненьких, кругленьких штуковин и виноградных кистей. Учительница рассказала нам, что в «Роге изобилия» у Сатира находятся разнообразные древнегреческие дары земли, и что вот эти — длинненькие и продолговатые, называются фрукты бананы, а с чешуйками, так это ананасы.
Наша отличница Зина Мурмуркова подняла руку и задала вопрос:— Неужели эти древние греки ели бананы? Ведь бананы являются основной пищей диких обезьян! Ну неужели в этой Древней Греции был такой голод, что люди отнимали бананы у обезьян?!
Нам всем стало так смешно, что мы не расслышали ответ учительницы. Рядом с мраморным Сатиром стоял настоящий дядька с метлой и одобрительно кивал бородой. Лицо у него было ярко-красное, изредка он громко икал, прикрывшись ладонью. Дворник озорно подмигнул нам и поманил пальцем Сусанну Ибрагимовну. Учительница сразу замолчала и строго и недовольно посмотрела туда, куда показывал дядя. Дворник указывал в глубину темного дворика:
— Здесь князь Кукуасов жили... — пояснил он, — а теперича я квартирую, милости просим, робята, ко мне чай пить с повидлом! А этого Ерему голого я сам уберу... Срамота одна глядеть... Заломаю ночью и спущу в канал, ей-богу! Сусанна Ибрагимовна хотела что-то ответить веселому дворнику, но тут раздался отчаянный, пронзительный крик —это наша отличница Зинка Мурмуркова уронила в канал щуку. Она самая последняя несла рыбу и, когда все остановились, чтобы слушать учительницу, поставила сумку на гранитный парапет набережной. Заслушавшись, она, конечно, нечаянно толкнула сумку, щука перевесилась вниз и, враждебно лязгнув зубами на Зинку, вывалилась из сумки и, птицей пролетев в воздухе, без всплеска вонзилась в черную воду. Сусанна Ибрагимовна подбежала к парапету, посмотрела на сморщенную пустую сумку и горько заплакала.
Экскурсия по городу Ленинграду закончилась.