Тот, кто еще ни разу не бывал на знаменитой французской каторге должен знать – кормят там вкусно, но… мало. На завтрак дают круглую булочку с крохотным кусочком мармелада и жидкий чай. На обед еще одну булочку и чашку прозрачного как стекло, обезжиренного бульёна, на ужин чай с сухариком. Через месяц у Жульена живот к хребту прилип. Теперь он мечтал лишь об одном – как бы кишку набить простым серым хлебом, густой кашей, теплой картошкой, да лишь бы побольше всего, да почаще. Для француза, это нонсенс, но что делать, когда кругом и всюду куда не глянь, была не Прекрасная как сочное рагу из нежного барашка Франция, а не поймешь что –  мглистая  северная тень неба, тусклая тень холодного солнца и безжизненная седая тень океана. Корабль с каторжанами медленно двигался в Тень к самому Краю Земли.

Архипелаг Шпицберген казался совсем другой планетой. Горы с острыми скалистыми пиками пронзали небо во всех направлениях. Ледяной ветер выдувал все посторонние, никчемные мысли. Крохотный поселок казался безжизненным. В белом безмолвии неслась колючая поземка, как мелкая дробь впиваясь в лицо. Жульен закрыл глаза, а когда открыл, то прямо перед собой увидел абсолютно голого человека с куском хлеба в протянутой руке. – «РАДУЙСЯ!» - сказал человек, и вприпрыжку побежал по улице, мелькая в сугробах босыми пятками.

Как только голый человек скрылся, из соседних изб высыпала небольшая толпа одетого в теплые песцовые шубы и шапки народу.

- Благословил! Коснулся! Сподобил Блаженный Агафон! Хлебом одарил! Узрел Правду! – радостно кричали люди и потащили несчастного каторжника Жу-Жу в нутро своих жарких, раскаленных до густого пара домов, где предали казни русского гостеприимства.

Всего за один час Жульен съел столько, сколько и представить не мог. – Осетрина, Оленина, Треска, Семга, Лососина, томленая в горшках Лосятина, Китятина, Медвежатина, Моржатина, Зайчатина, Гусятина горами выметывалась  из жарких печей и заполняла все пространство. Жу-Жу дали большую деревянную ложку и заставили заедать водку красной икрой. Поставили огромную миску с жирными кислыми щами с мясом и опять заставили хлебать до изнеможения. Все пили за Блаженного Агафона, французского страдальца Жульена Жуке, за остров Грумант, и еще много за что, пока Жу-Жу не свалился под стол и не уснул в благодатной неге и блаженстве.

Так, благодаря счастливой случайности прошел первый день пребывания Жульена на Шпицбергене или Груманте, как называли его русские поселенцы.

Русских поморов на Щпицбергене уважали, потому, как они были единственные кто умел и мог пережить Полярную ночь и зимовку на этом арктическом острове. Вся остальная многонациональная разношерстая толпа китобоев, шахтеров, охотников, торговцев, при первых признаках Ночи, тут же убиралась с острова и вспоминала о нем только в светлое время года.

Жульен прибыл на Архипелаг весной и был счастлив. Его определили на шахту. Забойщиком. Уголь на гора выдавать. Выдали новехонькую кирку, лом и кусок мыла. Отмерили норму – десять тонн угля за смену. Указали койку в бараке и место в рабочей столовой. Впервые за всю жизнь, Жульен узнал, что такое каторжная работа и почему это слово происходит от страшного имени – «РАБ».

Сутками, роясь глубоко под землей, Жульен на собственной шкуре постигал древнюю библейскую заповедь – «В ПОТЕ ЛИЦА СВОЕГО ДОБЫВАЙ ХЛЕБ СВОЙ!»

Близкое общение с библейской мудростью ни для кого не проходит даром. Жульен научился не обращать внимания на житейские мелочи и полюбил свою грубую, незамысловатую работу. Он даже испытывал гордость. Женщины в столовой заглядывали ему прямо в лицо, наливали двойную порцию супа и лишний черпак каши, им нравилась его сила, а что до грязи, угольной пыли и копоти, то они и женщины для того, чтоб эту грязь отмывать и мужчину своего ласкать и кормить.

Жу-Жу был счастлив. На работу он ходил как на Праздник.

В поселке все называли его – «Ломом подпоясанный!» и это было не обидно, а скорее наоборот, придавало ему уверенности.

Одна из женщин, маленькая африканская пигмейка (ростом ниже пупка!) особенно часто заглядывалась на Жульена. Ее щекастое черное личико выражало восторг при виде черного от угольной пыли, бредущего после смены француза. Лиловые губы выворачивались в кокетливой улыбке, черные глаза блестели как куски антацида. Девчонка юлой увивалась вокруг Жульена. Ей было одиноко вдали от Африки, на этом страшном, погруженном в Белое безмолвие острове. Среди  ледяных глыб и торосов, в краю Вечной мерзлоты, где не было ни одной пальмы, ни одного бегемота, даже простого жирафа или крокодила. И только один человек напоминал ей родину – это был весь черный от грязи Жу-Жу! Европейский негр пронзил сердце пигмейки.

Так прошло несколько месяцев, и вдруг случилась беда. Угольный штрек в котором работал Жульен завалило. Он услышал гул, в лицо его ударил ветер и этот страшный подземный ветер принес с собой смерть. Жульена засыпало землей и кусками угля. Он хотел вздохнуть, но не мог. Он хотел позвать на помощь, но рот был плотно набит угольной крошкой. Он хотел пошевелиться, но при малейшем движении давление породы лишь увеличивалось и еще глубже вдавливало его в землю.

Время остановилось, его просто не было. Распятый под землей Жу-Жу потерял надежду. Он висел в черном подземном небе без звезд и чувствовал его ледяной холод.

Внезапно на ухо ему пропищал тоненький как комарик, невыразимо приятный голосок – «Жульенчик… Я  Алмазная вошь! Забыл что ли? Не бойся, я тебя спасу, чтоб мне век крови не сосать! Ан, Де, Труа, Оп-ля-ля!»

Послышался лязг лопат, грубые голоса шахтеров и Жу-Жу нежно выволокли за ногу из под завала. Дали выпить водки, дружески, что есть силы, похлопали по спине, и сказав для приличия – «Не бери в голову, а бери в плечи, шире будут!» вывели из страшной дыры шахты.

Наверху стояли люди и впереди всех голый Блаженный Агафон. Он широко перекрестил Жу-Жу, дунул, плюнул, громко испустил газы, рыгнул и сказав – «Живи!» умчался, мелькая босыми пятками среди торосов и прошлогодних  сугробов. Народ радостно завизжал и со словами – «Опять Сподобил! Блаженный Агафон, Признал! Отметил! Благословил на долгое житие!» - подхватил еле живого Жульена и поволок в ближайшую избу.

Перво-наперво Жу-Жу хорошенько натерли медвежьим жиром, попарили в бане колючими еловыми вениками, дали выпить настой оленьих пантов и медвежьей желчи, еще раз натерли песцовой шкуркой вымоченной в китовом спермацете, опять попарили дубовыми вениками, обернули в меха и усадили за стол, где стояли излюбленные поморские кушанья и заедки –  «Моченая морошка, кислая клюква, Вареная треска в масле, Жареная треска, строганина из мороженной трески, треска в тесте, котлеты из трески, Заливное из трески, и просто подвяленная Треска в морских сухарях по-рыбацки…»

Ели. Пили. Пили. Ели до ночи.

Все это время под столом сидела его верная влюбленная пигмейка и обняв колени Жу-Жу, терлась о них носом и счастливо вздыхала – Ее негр, был опять рядом!

В шахту Жульен не вернулся. Добывать «на гора» уголь Родине (Франции) перестал. Врач нашел у него подозрительное затемнение в легких и шумы в сердце. Жу-Жу устроился кочегаром на салотопку. Со всего острова к нему свозили дохлых моржей, кидали их в огромный чан и топили жир, который затем свозили во Францию и делали из него ароматное мыло и омолаживающий косметический крем.

У салотопки был один плюс, в ней всегда было тепло, а жир при сильном желании можно было даже есть. Пигмейка во всю торговала жирком с окрестными дикими племенами и у Жу-Жу водились деньжата.

Они пропивали их с пигмейкой в портовой таверне. Так проходил год за годом, месяц за месяцем. Говоря честно, Жульен изменился после катастрофы в шахте. Теперь ему хотелось только одного – долго сидеть в таверне, курить трубку, пить пиво, водку, ром, и ни о чем не думать. Не вспоминать. Не мечтать. Не надеяться. Просто жить с черной пигмейкой и молчать в тряпочку.

Однажды, сидя в таверне, он поднял глаза и прямо перед  собой увидел Блаженного Агафона. Юродивый, как обычно, совершенно голый, сидел за столом и пил чай из серебряного подстаканника размешивая сахар серебряной ложечкой.

- Вы думаете, месье Жуке, что я всегда был таким? – на прекрасном французском обратился он к онемевшему Жульену, и продолжил.  –  Со мной произошла типично русская метаморфоза. Мне надоела человеческая глупость и подлость! Я видите ли, артиллерийский офицер, поручик, дворянин, человек чести! Одним словом, был…

Был! Всякой живой твари нужно тепло, ласка, а мне особенно. Я женился! Девица благороднейших кровей, дочь казачьего есаула, родила мне трех прекрасных сыновей и… все трое оказались дебилы!  Причем, вороватые до крайности! Ложку в стакане оставишь, отвернешься… хлоп! Нет ложки! Стибрили… два раза собственный дом поджигали, единственную корову на крышу загнали… так, для смеха…терпел долго, впал в крайнюю нужду, верите ли, из офицерского буфета тарелки богатым жидам носил за копейки, все чтоб семью прокормить… Бывало бредешь по тайге с тарелкой, запнешься о корень, тарелка – хрясь вдребезги! Отвернешься и опять в буфет лезешь! Казну полковую на семью растратил… поручили мне ехать в Гусь Железный ядра для батареи закупить…Дай думаю в штос сыграю, если повезет, свожу супругу в Париж, сыновей в гвардию, себе жеребца в яблоках и мундир новый… Шиш, кукиш, капут! Все проиграл и еще должен остался…  Вы знаете, каково это долги отдавать?! Мука адова… денег нет и не предвидеться. Долг растет, тянет все жилы, душа отягощена, голова тяжела, совесть страдает, кругом мрачные лица родственников, а все друзья давно разбежались…Желание сильное одно – пустить себе пулю в лоб! Берешь револьвер, хорошенько заряжаешь, дуло к виску, взводишь курок, нажимаешь на спусковой крючок, и… «ЧПОК» - осечка! Второй раз взводишь курок, приставляешь дуло к виску, нажимаешь, и… «ЧПОК!» - опять осечка. Третий раз взводишь, прижимаешь, нажимаешь… и «ЧПОК!!!»

Как тут в Бога не поверить? Поверил. Бросил полк, супругу, детей, и в монастырь. Десять лет грехи замаливал, потом сорвался. Отмечали мы купеческие именины. Выставил купец две бочки мадеры. Поднесли нам, монахам, по лафетничку, по второму, по третьему, по… ну, а потом, со счета сбились! Бочку выпили, у второй тоже дно вышибли, потом как водиться передрались, самого именинника-купца за бороду таскали, отцу- благочинному нос откусили… нас на цепь, а мы рычать и кусаться…Страсти человеческие под скуфейкой не спрячешь… натура злодей, ум вредитель… Сбежал я из монастыря, в Бога верить перестал, а верил в то, что баб сладко мять, да водку пить. Так долго жил, а что? Люди везде и по всякому живут, каждая живая тварь от Бога!

- А как же Грумант? Ваша слава юродивого?- спросил ЖУ-ЖУ.

- Пустое… - поморщился Агафон, - и святей меня люди есть, а что до юродства, так возьми меня мил человек с собой во Францию! Надоело в России жить, скоро опять собакой залаю… или вообще Чертом стану… в Европу хочу, спасу нет! Возьми с собой, а?

Жульен взял. Так они втроем – Жульен, Агафон и пигмейка очутились в Марселе.

Город к этому времени окончательно перешел под татарское владычество. Вместо мэра привезли из Бахчисарая Хана, городские районы поделили на «махали» и назначили «акимов», построили сотню новых мечетей. Местные аборигены, трусливо крестясь, жались по темным закоулкам, девицы боялись из дома нос высунуть. Отец-инквизитор давно сидел в земляной яме – «зиндане» и питался отбросами. Богачи перебрались в Париж, а что до городской мелкоты, то кто о ней думает? Кто заботится?

Однако, нашлись люди. Была создана могучая патриотическая партия освобождения от иноземного ига. Лозунг – «Мы за бедных, мы за Французов!» - стал знаменем движения.

Марсельцам, давно, до дрожи в коленях, до тошноты и поноса надоели пришельцы. Они неистово хотели вернуться в лоно родной европейской цивилизации и привычных с детства духовных и материальных ценностей. Французы не могли больше слышать гнусавый вой восточной музыки, видеть раскосые глаза и грязные полосатые халаты, жрать жирную шаурму и подгорелые лепешки, а хотели скромно вкушать свою гречневую кашу, постные котлетки без перца и простую вареную рыбку. Наконец они взбунтовались и стали закидывать пришельцев гнилыми помидорами и тухлыми яйцами. Этот европейский бунт был тих и бескровен, просто каждый марселец, выходя на улицу, брал с собой кулек с гнилыми помидорами и с десяток тухлых яиц. Первым кто подвергся всенародному обстрелу, был Хан, за ним визири и акимы, лавочники, караванчи и прочий восточный люд.

Так продолжалось много месяцев, и в один прекрасный день закончилось. Татары скрылись на свою историческую Родину. Город стал тих и чист как после грозы. В воздухе опять закружились мелодии венского вальса. Марсельцы отвоевали свое право на жизнь, которую они заслужили по непреложному праву рождения.

Wiw  la Frans!